- Просмотров — 3390
Ольга Колпакова
Ровное поле
(из книжки «Большое сочинение про бабушку»)
– А ты хочешь поехать в Россию? – спрашивает у меня Ира.
– Найн, – возмущенно отвечаю я. – Что я там забыла?
Конечно, в России у нас есть родственники. Но они очень далекие. А бабушку папа с мамой, наконец, привезли к нам. Я знаю, что в России всем нашим было очень тяжело, и вовсе даже не хочу туда ехать. Лучше съездить на море. Мама летает на свою Родину раз в год и ворчит, что я не хочу думать вглубь. А Россия – это наша история, и нечего её разравнивать, как поле. Что было, то было: и хорошее, и плохое. Надо это просто знать. Мне же не интересно это знать. Достаточно, что я говорю с бабушкой на русском, она-то немецкий совсем забыла. У меня своя жизнь, причём здесь Россия.
Ира сегодня у меня ночует. У неё нет братьев и сестёр. У меня тоже. Мама говорит, что ей хватает меня одной. Но одной мне бывает скучно, и я зову подругу с ночёвкой. Это здорово. Можно вместе играть в карты или на компьютере, а потом шептаться полночи. Почему-то ночью секреты интереснее рассказывать, чем днём. А ещё страшные истории можно сочинять. Нам родители не разрешают ужастики смотреть, поэтому мы сами придумываем про ведьм, вампиров. Или про мертвецов из собора Святого Стефана. Только это сначала страшно, а потом смешно, мы же знаем, что это неправда.
– Ома! – зову я. – А вы в детстве друг другу страшные истории рассказывали?
– Ещё какие, – кивает бабушка. Она заходит в мою комнату, в руках вязание. Бабушка вяжет носки из моих старых кофт, которые мама приготовила, чтобы передать в Красный Крест.
– Про скелеты рассказывали?– спрашиваю я.
– Что же можно страшного про скелеты рассказать, они же не живые… Мы про войну рассказывали. Вот это было страшно. Когда живые люди живых людей уничтожали. Ещё про волков. Их вокруг деревни много водилось. А самая страшная история, это про волков и про войну вместе. Про моего папку, твоего прадеда.
Я совсем не собиралась слушать про войну. Мне это не важно, это было так давно. Но бабушка садится на край моей кровати. В комнате у нас, для большего страха, темно. Вязать в темноте нельзя, но она не сидит просто так, а разглаживает мою простынку, поправляет одеяло и рассказывает:
– Знаешь, какие в России избы были, когда я была, как ты? С печками. А к печи пристроены полати. Ну, это как бы второй этаж, на котором спали. Вечером я укладывалась на полатях. А родители спали на кровати. Папа, твой прадед, её сам сделал.
У нас было радио, и мы перед сном слушали концерт или «Театр у микрофона». Но иногда радио барахлило, и тогда было гораздо интересней. Я просила папку рассказать страшную историю. Мама рассказывать не любила. Она только песни пела. Конечно, весёлые истории тоже рассказывали, но страшные больше запоминались.
Мой отец, твой прадед, родился на Волге в деревне Эбенфельд. По национальности он чистый немец. В их деревне даже не говорили на русском. И в соседних деревнях тоже. Потому что здесь была Поволжская немецкая республика. Раньше у нас страна была совсем другая. Называлась Советский союз. У нас было много республик: Украинская советская республика, Белорусская, Таджикская – много-много народов в Советском союзе жили. Границ не было. Как сейчас у вас в Европе, так и у нас было. Вот и немцы тоже жили. Рядом с ними в своих деревнях жили русские. В своих – украинцы. Хочешь – живи сам себе, хочешь, приходи в гости к соседу. В России, знаешь, сколько народов живёт? Больше 170. Кто-то на своих землях с самых древних времен. А кто-то не так давно. Когда-то царица Екатерина, она ведь родом тоже немка, пригласила в Россию немцев. Земли на всех хватало, а рабочих рук было мало. Они обрадовались. В Европе-то голодно, земля вся поделена, и не всем она досталась. Вот и потопали наши предки на Волгу, обосновались в чистом поле, построили деревни – любо-дорого посмотреть. Стали жить, детей рожать. Но вот началась вторая Мировая война. Германия напала на Советский союз. Сталин – главный в стране он тогда был, испугался, что поволжские немцы будут помогать фашистам, раз они им родственники и с ними на одном языке говорят. Немцев назвали предателями и решили всех-всех срочно отправить подальше от фронта. Генриху – так твоего прадеда звали, тогда было 14 лет. Чуть старше тебя. Все были объявлены предателями, и старенький дедушка Теодор, и малышка Мария, и Генрих – самый весёлый парнишка в деревне. В Эбенфельде жило много людей. Большая была деревня. Со школой. Аккуратным заборчиком из камня обнесена, деревцами обсажена. Ведь эта земля родной им стала. Есть такая пословица: «Где родился, там и пригодился».
– Через 24 часа за вами придёт подвода, – объявили военные, которых множество появилось в округе. – Взять самое необходимое. Дома на замки не закрывать. Скотину отвязать. Двери в сараях и ворота оставить открытыми.
Люди бросились собираться. А что собирать? Огороды неубранные, сентябрь стоял. В сараях животные, куры. Мама Генриха, бабушка моя, рыдает, обнимает коров. А всё, что в избах, что с этим-то делать?
Пришли подводы и всю деревню повезли. Кто утром подоит двух коров? Кто напоет четырёх телят, накормит поросят? Лают, воют собаки, бегут вслед за хозяевами. Кошки попрятались под крылечками. Над Волгой стоны, плачь. Никто не знает, куда людей везут, зачем, почему, на сколько. Вернутся ли когда они домой?
На вокзале распихали всех в вагоны, в которых животных перевозят, и повезли. Долго ехали, больше месяца. Спали на соломе и своих узлах. В одном углу за простынями женщина рожает. В другом углу три дня уже лежит мёртвый мужчина. Места свободного нет. Малышка Мария за месяц дороги ходить разучилась. Приехали в конце октября в Алтайский край. Выгрузили всех вечером из вагона на станции. Ночевать негде. Тогда прямо на улице пришлось свои одеяла постелить. Утром проснулись, а на людях – снег. И местные жители рядом стоят.
– Гляди-ка, – говорят. – И глазов-то у них тоже два, а говорили три. У шпиёнов по три глаза бывает.
– И рогов нету. На людей похожи.
По-русски говорят, немцы понять их не могут, но догадываются, о чём речь. Не догадываются только, что в их родной деревне уже коровы не мычат, и куры не кудахчут, а фашисты хозяйничают, на своем немецком разговаривают. Только их бы наши немцы всё равно не поняли. Они-то в Поволжье в давние времена перебрались и язык сохранили старый, который в самой Германии уже не всегда и понимали.
Подъехали из разных районов и деревень подводы. Велели всем рассаживаться. Но если семья большая, в одну подводу не входит? Вот так и получалось: часть семьи увезли в одну деревню, а часть – в другую. И нельзя было друг к другу переехать: если уйдёшь за 20 километров от того места, куда тебя привезли – 20 лет каторги. Так твой прадед попал в нашу деревню. Один из семьи. Подселили его в дом к чужим людям. Угол в сенях отвели. И на следующий день велели выходить на работу. Генрих к работе парень привычный. С 7 лет поросят пас, просыпался всегда до солнца. Зиму всю лес валили, а весной поручили ему сторожить колхозных жеребят. Днём пасти жеребят, если погода хорошая, несложно. Можно ходить и искать себе что-нибудь съедобное. Травку, ягодку. Есть всегда хотелось, ели всё, что можно разжевать: дикий чеснок, первоцветы, заячью капусту. А кофе варили из моркови!
Зато ночью... Да, ночью он тоже должен был оставаться на лугу. Шалаш построил и спал в нём. Из оружия – бич и палка. А волки тогда совсем близко ходили. Даже, бывало, в деревню забредут, собаку украдут. Это волчица так учит своих волчат охотиться. Потом-то они уходят подальше в лес.
Генриху пригрозили, чтобы смотрел в оба. Время военное, если что с колхозным имуществом случится, наказание одно – расстрел. Кому в 14 лет хочется помирать? Генрих всё свою родную деревню вспоминал и пряники мятные на Рождество. Это было самое вкусное, что он за свои 14 лет ел. Если ночь тёплая, ему снится, что война кончилась, и они вернулись домой, и что Рождество. Если ночь холодная, то не уснёшь, ходил вокруг шалаша, пересчитывал жеребят, гадал, скучают ли они, жеребята, по мамам, как он сейчас скучает. Ну а как, и в 14, и в 40 по маме скучаешь…
Та ночь была холодная. Слышит Генрих – жеребята заволновались. Один побежал и голову в шалаш с испуга засунул. Генрих выглянул, а там волк. Подпрыгнул волк, вцепился в жеребёнка сзади. Тогда Генрих схватил жеребёнка за голову и давай тащить в шалаш, а волк к себе тащит. И никто одолеть не может. Жеребёнок кричит, Генрих крепко его за шею держит, пальцы побелели, и плачет. Знает, если упустит, если сдастся, то жеребёнка волк задерёт, а его расстреляют, и маму, и дом свой, и братьев с сестрой он больше никогда не увидит. Сколько он в темноте продержал жеребёнка, даже не помнит. Хорошо, кто-то из взрослых мимо ехал, увидел волка, выстрелил из ружья, испугал зверя. А Генриху кое-как пальцы разжали. Сам не мог.
Мечта его не исполнилась. Не вернулся он в свою деревню. Не стало деревни. Генрих со старшим братом – дядей Адольфом через много лет поедут искать Эбенфельд. 60 километров от Таганрога. Но её нет. Место распахано. На пригорке найдут только обломок кирпича. От их ли дома, от их ли печки, кто знает. И пряниками мятными там больше не пахло никогда. Какие пряники. Ровное поле. И Генриха-то не стала. Андреем в паспорте записали. А я теперь всегда, когда пряники ем, его вспоминаю. И когда жеребёнка вижу – тоже. И когда товарный вагон едет. И когда кто по-немецки разговаривает... Я его часто вспоминаю.
Бабушка беззвучно плачет. Не знаю, что делать, когда взрослые плачут. Я прадеда Генриха никогда не видела. Он давно умер. Мне очень жаль, что я его не видела. Я бы ему на каждый Новый год дарила по большому пакету пряников и ещё всяких сладостей. У нас их всегда много. А в конном клубе у меня есть жеребёнок.
– А давайте туда съездим, – неожиданно для себя предлагаю я. – в Ровнополье. Ну и что, что ничего не осталось.
– Как же не осталось? – бабушка вытирает недовязанным носком глаза. – Ты-то осталась. А ты-то – это самое главное.
Я не понимаю, при чём здесь я. Но бабушка объясняет, что если бы маленький Генрих не удержал жеребёнка, то его бы расстреляли. И он бы не женился на маме Кате. На той, у которых его поселили. И не родилась бы бабушка. И моя мама бы не родилась. И я бы тоже.
– Знаете что, – вдруг говорит Ирэн, – а ведь если бы их не отправили в Сибирь, то Анна тоже бы не родилась.
Я сижу на кровати в легком шоке. И если бы дедовы предки не отправились в Россию, то что, получается, я бы опять не родилась? Сколько же у меня было шансов не родиться?! И всего один-единственный, чтобы я вот здесь сидела. Мне становится страшно. По настоящему страшно. Возможно всё это, всё, что происходит в мире, и хорошее, и плохое, не случайно, а для меня.
Я представляю себе ровное поле. И я на нём. Дедушка ведь не знает, где я сейчас живу. Зато его душа часто летает над Эбенфельдом. Поэтому мне и захотелось поехать туда. Внутри меня что-то дрожит. Что-то набухает внутри, словно росток сквозь землю пробивается. Дедушка Генрих смотрит сверху на свою родную деревню в России. А там не обломок кирпича. Там я.
