КНИГА 2. МУРОМЕЦ
Глава 29. Нагай и Муромец
Илья ещё долго бродил по торговым рядам, высматривая гостей-купцов, которые знали все дороги в Киев, пока не услышал за спиной раскатистый бас:
– Продаёшь?
– Нагай! Нагай! – зашептал народ, почтительно расступаясь.
Илья повернул голову и нос к носу столкнулся с человеком, наружность которого совсем не располагала к близкому знакомству. Это был мрачный тип весьма внушительных габаритов. Его явно бандитскую рожу окаймляла иссиня-чёрная борода, мясистые пальцы были унизаны дорогими кольцами и перстнями, а яркость и богатство одежд ошеломляли, но в то же время вызывали вопросы. Уж очень несуразно и аляповато они выглядел, словно сняты были с чужого плеча и не с одного, а со многих…
– Нагай! Нагай! – снова зашептались вокруг.
– Меч, спрашиваю, продаёшь? – переспросил Нагай, явно польщённый тем, что его имя наводит ужас на окружающих.
И в этом не было ничего удивительного, потому что Нагай, появившийся в городе месяца два назад, обложил торжище данью. А если кто-то по глупости отказывался платить, его просто выкидывали за пределы рынка и если при этом не калечили, то строптивый торговец мог тихо радоваться своей удаче.
– Нет! – твёрдо ответил Илья, не отводя взгляда от глаз незнакомца, похожих на два высохших колодца.
– Не понял?.. А ну повтори!
– Не про-да-ю! – по слогам повторил Чоботок.
– Слыхали? Я купить желаю, а он не продаёт! Ты, лопушок крестьянский, не лопушись, а то с корнями вырву и по ветру развею.
Илья понял, что сейчас будет большая драка, поэтому на лопушка не среагировал. Не любил он словами бросаться. Он ещё, когда ходячим мальцом был, не раз видел, как два мужика возьмутся за грудки – и давай поливать друг друга разными словами.
– Вот бестолочь! – комментировал батя, Иван Тимофеевич. – Неужто не знают, что слова паче вил душу рвут. А душу беречь надо. Потому, сынок, запомни: на слова противные не обижайся, лучше уйди по добру, по здорову. Когда ж не дают уйти, тады бей сразу, а не разговоры разговаривай…
* * *
Вспомним батю, Илья спокойно сказал:
– Не продаю, потому что этот меч мне для битвы дан, а не для продажи.
– И с кем ты биться будешь? – зловеще хмыкнул Нагай. – С курями или с бабами?
– Там видно будет, – уклончиво ответил Илья, чтобы понапрасну не злить противника и не заставлять пускать в ход кулаки. – И потом стоит меч дорого. Тут один уже хотел купить, да денег не хватило.
– У меня хватит! Скажи цену.
– Так у того и спроси. Он, кажись, туды пополз…
– А ты, вижу, шутник, – пророкотал Нагай. – Ну шути, шути… Я балагуров страсть как люблю… на нож насаживать.
– Почто меня на нож? – не повышая голоса, спросил Илья. – Ежели сделал что не так, скажи. Может, я и повинюсь…
– А ты, паря, всё сделал не так. Меня встретил – раз!.. Да и того будет.
– Нескладно выходит. Я тебя не встречал – это точно. Я ж вперёд шёл, а ты меня сзади нагнал. А потом я тебя не знаю: может, мне и вправду надо в ноги тебе упасть? Может, ты сам князь муромский?
– Дерзит!.. – раздался из толпы уважительный голос.
– Кабы плакать не пришлось… – отозвался второй.
Но Илья и не думал дерзить. Это сейчас мы знаем своё правительство в лицо, потому что правительство каждый день по телевизору показывают. Но в те древние времена не то что телевизоров, а даже цифровых мыльниц у народа не было. Вот Илья и спросил, чтоб не обмишуриться.
– Кто я, тебе знать пока не надобно, – скрывая раздражение, сухо хохотнул Нагай, словно камешки с откоса просыпал. – А те, кто знал, давно червей кормят…
– Червей кормят те, кто в Бога не верует, – не отводя глаз, проговорил Илья. – А те, кто верует, наследуют жизнь вечную.
– Складно говоришь да не по делу. Ты ж не поп, а я не попадья, – осклабил зубы Нагай, довольный своей шуткой. – Слушай, а ты, часом, не со страху такой смелый? Разуй глаза! Вот я стою, словно дуб вековой, а вот они – что камыш речной. Махну рукой – и полягут все!
– Ты, Нагай, руками не махай! Чай руки и укоротить можно, – спокойно ответил Илья, впившись тяжёлым взглядом в два чёрных колодца на бородатом лице.
Он уже понял, что уйти ему так просто не удастся, поэтому решил потянуть время, чтобы лучше узнать противника.
– Опять складно сказал! – неожиданно повеселел Нагай. – Давно я таких речей не слыхивал. Может, пойдёшь ко мне в дружину? Не обижу: сыт будешь и обут, и золотом осыпан.
– Может, и пойду, только сперва мне надобно одного соловья найти и пёрышки у него повыщипать, чтоб друзей моих не обижал.
А вот этого говорить не стоило! Потому что Нагай на мгновение побледнел, а его лицо исказила злобная гримаса. Но малость покумекав, он спрятал злобу в бороду и растянул жирные губы в улыбке, если, конечно, волчий оскал можно назвать улыбкой.
* * *
– Вот ты как заговорил… А ну, отвечай: кто таков и откуда! – повысил голос Нагай.
– Много знать хочешь! Скажу только, что в детстве меня Ильёй окрестили, по батюшке Ивановичем величают, а прозвище моё…
Он уже хотел сказать, но вовремя прикусил язык: ведь скажи он: "Чоботок из Карачарово", – то не ровён час этот бандюга заявится в село, чтобы напакостить его родным. Но так как времени на раздумья не было, Илья сказал первое, что пришло в голову:
– …а прозвище – Муромец!
Однако вряд ли богатырь назвался так случайно: ведь Муром, ставший первым городом, который довелось увидеть бывшему сидню, настолько ему приглянулся, что он по велению сердца выбрал себе это имя.
– Илья Муромец, значит… – протянул Нагай, словно пробуя богатырское имя на зуб. – Вижу, не люб тебе торг. Ну, да ладно, не хочешь рядиться – и не надо! Давай по-другому рассудим: супротив твоего меча ржавого я монгольский лук-саадак – поставлю. За такой татарский султан мешок золота даст, потому как бьёт саадак далёко – не обоймёт око. Устроим сшибку честную, а кто верх возьмёт, тот всё получит!
– Не соглашайся! Обманет Нагай! От него живым ещё никто не уходил, – раздался рядом горячий шёпот.
Илья чуть скосил глаза и увидел того самого смышлёного мужичка, что давеча советовал держать ухо востро и остерегаться ушлых людей. Услышав это, новоявленный Муромец задумался. Ведь если в первый раз мужичок оказался прав, то и во второй не ошибётся. Илья опустил голову и увидел свои лапти, которые для боя никак не годились. Но сапоги были далеко: в суме, а сума со щитом висели на Бурушке, а Бурушка был крепко причален к коновязи, которая находилась на другом конце торжища.
Илья тяжело вздохнул, поднял глаза и тихо проговорил:
– Согласен!
Глава 30. Первая битва
Несмотря на предупреждение смышлёного мужичка, поначалу всё шло по-честному. Нагай вынул из-за спины лук с загнутыми концами и протянул Илье.
– Гляди, чудо какое: на четыреста саженей бьёт. Туг лук – не всякий его растянет, зато с полсотни шагов щит пробивает, а со ста – кольчугу! Я из него столько народу положил, что со счёта сбился. На, пощупай, а то вдруг такой оказии больше не будет…
Илья никогда раньше не держал в руках боевого лука, поэтому не знал, что с ним делать, тем более Нагай предусмотрительно не дал стрелу. Муромец нерешительно взял лук в левую руку и колупнул ногтём тетиву. Тетива дрогнула и туго запела, словно струна на гуслях.
– А ты, вижу, знаешь толк! – похвалил Нагай, забирая лук.
Он покрутил головой, высматривая, куда бы положить саадак. Внезапно его взгляд остановился на широком прилавке, уставленном глиняными горшками. Нагай сделал шаг и огромной ладонью смахнул горшки на землю. Жалобно вскрикнув, торговец бросился собирать черепки. Но бандит отшвырнул его носком зелёного сапога и загоготал:
– Не плачь – получишь калач!
Положив лук на освободившийся прилавок, он протянул руку в сторону Ильи. Немного поколебавшись, тот отстегнул меч вместе с ножнами, но Нагаю не отдал, а сам положил его рядом. Теперь лук и меч лежали над разбитыми горшками, словно показывая народу, как легко война может разрушить мир.
* * *
– Муромец… Муромец… – услышал Илья знакомый шёпот.
Он поискал в толпе смышлёного мужичка и увидел, что тот делает глазами какие-то знаки и незаметно тычет себя пальцем в грудь. Илья шагнул в его сторону и тихо спросил:
– Тебя звать-то как?
– Иван, – одними губами ответил мужичок.
"Как батю!" – подумал Илья, а вслух сказал:
– Нагай, тут у меня дружок верный есть… Иван. Пускай он, пока мы биться будем, мой меч посторожит… да и лук твой заодно. А то тут разный народ водится: подмётки на ходу режет и кобыл из-под вершников уводит.
– Пущай сторожит, коли делать нечего, – легко согласился Нагай и, смачно сплюнув, добавил: – Как по мне, один дурак – хорошо, а два дурня – лучше! Ну, давай, Муромец, показывай, на что годен.
Илья смерил взглядом ладно сбитую фигуру противника и понял, что бой будет нелёгким. Эх, был бы меч! Тогда другое дело. Мечом он клён свалил, а вот крепость своих кулаков ему испробовать не довелось. Вору, правда, заушину давеча дал. Так то разве считается? Но делать нечего: вызов принят…
– Господи, благослови! – прошептал Илья и, размашисто перекрестившись, пошёл на Нагая.
* * *
А дальше произошло то, чего он меньше всего ожидал.
– Стой, дурачина! – зычно рявкнул Нагай. – Видать, ты вчера из берлоги вылез, ежели медведем на рожон прёшь?
По услужливому хихиканью толпы, Илья понял, что дал маху. Он в растерянности остановился, тем более, что его грозный соперник не сделал и шагу, чтобы сойтись в честном поединке.
– Ты что о себе возомнил? – явно издеваясь, продолжал Нагай. – Охолонь! Кочету с орлом состязаться, только курей смешить.
– Так у нас же уговор был…
– Уговор был. И сеча будет. Только знай: лапоть сапогу не пара! Не пристало мне об мужика голоштанного руки марать. Другие найдутся, у которых всё одно кровь под ногтями ещё не засохла…
Нагай хлопнул в ладоши и выкрикнул несколько слов на незнакомом языке. Тут же со всех сторон, сметая собравшихся зевак, к нему устремились бойцы-громилы. Их могучие торсы, были закованы в юшманы – кольчужные рубашки с вплетёнными металлическими полосками, а налитые мышцами руки и столпоподобные ноги были прикрыты металлическими пластинами, как у древнеримских гладиаторов.
Но это были не гладиаторы. Это были викинги – профессиональные варяжские воины, которые в те времена часто нанимались к богатым русским боярам. Поговаривали, что варяги (как тогда называли прибалтийцев) несли службу даже в дружине киевского князя!
Викинги окружили Нагая плотным кольцом, словно волки вожака, и уставились на Илью сквозь прорези знаменитых вендельских шлемов со специальными гребнями, которые зазубривали клинки и заставляли их соскальзывать при ударе. Но самое страшное было не в этом. У каждого бойца на широком кожаном поясе висел острый, как бритва, нож-скрамасакс в локоть длиной, что делало его очень удобным для боя в лесу, где ветки мешают как следует размахнуться мечом. Чтобы облегчить ножи, кузнецы убирали часть металла в середине клинка. Но не только для этого: по образовавшемуся желобку в рану попадал воздух. Из-за этого даже несмертельный удар вызывал большую потерю крови, а проколы, нанесённые скрамасаксом долго не заживали.
Но и это было не всё. Илья заметил, что у викингов и-за голенищ сапог с железными шипами на задниках торчат рукояти засапожников – острых, как бритва, боевых ножей.
Муромец присвистнул: свой-то меч он снял а ножик, который дал ему батя, чтоб срезать в лесу грибы, не портя грибницу, лежал далеко: в суме, а сума была… впрочем, мы об этом уже говорили.
* * *
– Чего приуныл, кочет? Аль моих орлов испугался. Так они ж не кусаются, правда, клюют – будь здоров! – расхохотался Нагай, наслаждаясь произведённым эффектом. – Не боись, у нас всё по-честному. Будешь биться не со всеми разом, а один на один… одначе с каждым!
– Где ж тут по-честному: вон их у тебя сколько!
– А тебя ж первый и прибьёт: так чего переживать?
– У-у-у! – загудели зеваки, то ли в осуждение такого коварства, то ли в предвкушении кровавой забавы.
– Нагай, так ведь у них ножи, а я с голыми кулаками.
– Ножи! Где ножи? А-а-а, это… Да разве ж это ножи? Так, одно название! Хочешь, и ты свой достань.
Илья подумал, что грибным ножичком в палец длиной, он только рассмешит народ, поэтому сердито сказал:
– Нет у меня ножа!
– Ну, ты, паря, даёшь… Сейчас такие времена, что и в баню без жала не сунешься. Но ты, видать, в баню не ходишь, чумазый.
Илья сцепил зубы и заставил сердце биться ровно. Он понимал, что Нагай хочет вывести его из себя и это радовало: значит, не так уж этот бандит уверен в своих силах. Муромец глянул на Ивана, словно спрашивая, как быть.
– Дерись! – быстрым шёпотом ответил тот. – Иначе не сдобровать. А там что-нибудь да придумаем…
Делать нечего, Илья положил руку на грудь, туда, где рубаху оттопыривал двухфунтовый крест, подаренный старцем и, мысленно обратившись к своему единственному Защитнику, решительно шагнул вперёд.
* * *
Навстречу ему тут же двинулся самый грозный головорез из Нагаевской артели. Муромец был высок, но этот был на голову выше. Муромец был широк, но этот был на четверть аршина шире. Однако, несмотря на свои угрожающие размеры, двигался викинг стремительно, а ступал мягко, как кошка, готовая броситься на добычу.
Под острым взглядом противника Илье захотелось опустить глаза, но ему вдруг показалось, что кто-то шепнул: "Не опускай!" – и русский богатырь поднял очи на скандинава. Видимо тот прочёл в них нечто, заставившее его на мгновение прекратить смертельный танец, но этого было достаточно. Илья молнией выбросил десницу и обрушил пудовый кулак на грудь врага, закованную в металл. Раздался звон, разлетевшихся в стороны колец и пластинок юшмана, викинг захрипел, как стреноженный на полном скаку жеребец, и отлетел назад, сбив с ног сразу четверых бойцов Нагая. И хотя тот ничего не сказал, оставшиеся на ногах, как по команде, обнажили скрамасаксы и, выхватив из-за голенищ засапожники, бросились на безоружного обидчика.
Туго пришлось бы крестьянскому сыну, если бы за миг до неминуемой смерти, он не услышал, как Иван прокричал: "Держи!" В воздухе что-то сверкнуло, и Муромец увидел, что к нему летит булатный меч, брошенный меткой рукой. Поймав его за держак, Илья крутнулся вокруг себя и с маху рубанул по живой стене, неумолимо надвигавшейся на него.
Ухнули мужики, заверещали бабы, но их крики утонули в скрежете искалеченного металла, а викинги, даже не успев застонать, рухнули на землю, которая тут же окрасилась кровью. И хотя у Нагая оставалось ещё немало головорезов, бой был закончен, потому что варяжским орлам совсем не хотелось попадать под железный клюв русского кочета…
* * *
В начавшейся затем суматохе никто не заметил, куда подевался Нагай и его подручные. Не до того было! Торговый народ радостным гулом приветствовал своего избавителя. Было ясно, что после такого позора вымогатель больше не вернётся, а если и вернётся, то пожалеет, ибо все воочию убедились, что рассказы про его непобедимость всего лишь рассказы. А что касается ножей, так у мужиков из мясного ряда ножи не хуже, а кроме того и топоры имеются!
– Не так страшен чёрт, как его малюют!
– Теперь, братки, заживём!
– Вот бы ещё мытарям хвост прищемить, чтоб себе в карман не тянули…
– И прищемим! Если Муромец один сумел бандюг укоротить, так что ж мы гуртом не управимся?
– Один грабит, другой мытарит, а вместе друзья – не разлей вода!
– Кого честь не берет, того палка проймет!
– Не хочешь кулака – гложи, волк, свои бока!
– Сделаем славу, поколотим Савву – за волоса, да под небеса!
– Загоним мышь в норку, чтоб не тащила корку!
Внезапно в мужицкий хор затесался сердитый бабий голос:
– Сердце у вас соколье да смелость воронья! Чего ж вы раньше травой стелились?
Этот вопрос сразу заставил всех замолчать. Мужики вздыхали, кряхтели, теребили бороды, почёсывались и покашливали в кулаки, явно не зная, что на это ответить.
– Так оно того… боязно было… Башка ж одна… хотя ухов почему-то двое… – наконец прошамкал мелкий мужичок с фиолетовым носом и большими растопыренными ушами.
Его слова вызвали такой дружный смех, что в нём сразу потонули все нескладицы. Но громче всех заливалась баба, задавшая тот самый заковыристый вопрос. Даже Муромец не выдержал и улыбнулся в усы, не забыв перед этим поблагодарить Бога за чудесное избавление от Нагая и его головорезов.
Глава 33. Одихмантьевич и Будимирович
– Ну, слушай, коли не шутишь, – проговорил Иван, подкормив угасающий костёр хрустящим хворостом. – Только сперва устроимся поудобнее. Голова от разговоров не болит, а вот мягкому месту надо мягко стлать.
Выбрав пенёк пошире, смышленый мужичок положил на него, сложенную вчетверо скатёрку, похлопал по ней ладонью и улыбнулся: мол, сойдёт! Муромцу было проще: он снял с Бурушки сбрую и пристроил седло на соседнем пеньке. Получился, если не княжеский трон, то боярский табурет, а, может, что и получше: ведь стоял он не в душной горнице, а на пахучем хвойном ковре под яркими звёздами.
Устроившись, попутчики для приличия помолчали, как и подобает перед важным делом, а с ними замолчал и лес, словно весь превратился в уши.
* * *
– Стало быть, жили-были в Новгороде Великом, что стоит на реке Волхов, два гостя, то бишь два купца, – неспешно начал свой рассказ Иван. – Одного звали Одихмант, а другого Будимир. И хоть занимались они одним делом, друг на дружку походили мало. Одихмант – пространный: косая сажень в плечах, кулачищи – что бочки, борода – помелом. А Будимир – худой, и бородёнка – клином. На них глянешь – и сразу ясно, у кого как дела идут. Ведь не зря же богатый говорит: Егор мне должен, – и расправит бороду в одну сторону; и Кондрат должен, – расправит в другую. А бедный плачет: всем я должен: и Кондрату, и Егору, и Ерёме, и Кузьме, – да всю бороду и сгребёт в горсть!
Одихмант возил в Киев золото и пушнину, а Будимир – ткани рядовые, чтоб ремесленный люд из них порты шил. Оно, вестимо, и на таком предмете можно деньгу сколотить, да не выходило у Будимира. То его обкрадут, то фальшивой гривной расплатятся, а то подвода с товаром под воду с моста бульбухнет.
То ли дело Одихмант! Этот к чему не притронется, всё в звонкую монету оборачивает. То краденное за безценок скупит, то чужой товар на соблюдение возьмёт, а назад не вернёт, то сорвёт хороший куш за денежки, в рост ссуженные, а то и клад найдёт! Конечно, завистников у него хватало, и за его спиной часто шептались: "Пусти душу в ад, будешь богат". Да только он на шёпот не оборачивался, ведь на то он и купец, чтобы вперёд смотреть.
* * *
Сыновья у них тоже были разными. Будимиров отпрыск – покладистый да разумный, Одихмантьево ж чадо – упрямо и дураковато. Первый науку купеческую изучает да бате помогает. А второй – всё по девкам гуляет да отцовы деньги транжирит. Но вот что заметь, хоть они были разные, а звали их одинаково – Соловьями. Только Соловей Будимирович не то что свистнуть не умел, а даже громко говорить совестился. Зато Соловей Одихмантьевич орал так, что жила на шее взбухала, а уж про свист и говорить нечего. От его свиста вороньё перья теряло, и по всему Новгороду собаки выли.
Одно слово: отец богатый, да сын неудатный. А где ж ему удатному быть, когда его с детства мамки да няньки забаловали: испей, деточка, киселя медового!.. не хочешь мыть ручки – и не надо, мы тебя своими покормим!.. не бей, золотце, сынка кучерского: не ровён час вспотеешь, и тебя просквозит ненароком!..
* * *
Иван замолчал, и его губы тронула едва заметная усмешка.
– Хочешь спросить, откуда я это знаю? А чего ж мне не знать, ежели я этим самым кучерским сынком был! Звали меня в ту пору Русином… Отец хотел, чтобы в моём имени сила Руси обреталась и меня сберегала. Это уже потом я Иваном стал, когда Новгород в истинную веру обращали. И не один я, потому как священники, чтоб народ в реке не замёрз, для быстроты всех мужиков Иванами окрестили, а всех баб Марьями.
На первых порах, я всё печалился, что младенческое имя потерял, но потом понял, что в Иванах тоже Русь живёт, только не идольская, а христианская.
Да… Быстро ли, долго ли, а выросли купеческие сыновья, возмужали. И тут их первое горюшко подстерегло: помёрли отцы ихние. Сначала один упокоился, а через месяц и другой Богу душу отдал. Соловей Будимирович долго убивался, а когда малость успокоился, начал отцовское дело поправлять. Да так ладно, что через год стал самым богатым новгородским гостем. А ещё через десять лет он в Киев уже по две дюжины кораблей с разным диковинным товаром гонял.
А вот Соловей Одихмантьевич, похоронив отца, ни чуточки не горевал, а наоборот, прости Господи, возрадовался. Ведь теперь он стал единственным хозяином батяниных сокровищ.
Что тут началось! После похорон и девяти дней не прошло, а Соловей уже гуляет. Да так, что весь Новгород гудит! А как же ему не гудеть, когда Одихмантьев сын сначала с гостями брагу пьёт, а потом гостям морды бьёт. И свистит так, что у народа зубы сводит… ну, вестимо, те, которые после мордобоя остались.
Вот так свистел Соловей, свистел, пока не просвистел всё, что батя накопил. Кинулся по сусекам рыскать, а там даже мышь не пикнет. Заскрежетал он зубами, стал кликать управляющего, а того и след простыл вместе с последними деньгами.
С того самого дня, стало быть, и начались в городе грабежи да погромы. Долго не могли обидчика поймать, но однажды изловили. И оказалось, что обидчиком-то был не кто иной, а бывший купеческий сын Соловей Одихмантьевич со своими дружками-головорезами.
Другого бы сразу прибили, а тут такое дело: хоть и выродок, но всё же знатных кровей. К тому же вспомнили, что после крещения Одихмант первым на церковный храм золота дал, причём столько, что и добавлять не пришлось. Потому сынка его непутёвого казнить не стали, а посадили в поруб – темницу за высоким острогом.
А зря! Ведь убёг Соловей, разбойник, на третий день убёг. Хорошо ежели б просто решётку выломал, да брёвна острожные раскидал, так он двух сторожей голыми руками убил, а третьего покалечил сильно: и месяца не прошло, как схоронили бедолагу…
* * *
Мужичок снова замолчал. Несмотря на тёплую летнюю ночь у него, похоже, замёрзли руки, потому что он протянул ладони к костру и растопырил пальцы.
– И что было дальше? – спросил Илья, когда пауза затянулась.
– Да ничего дальше не было! – неожиданно резко ответил Иван, но тут же, смягчившись, добавил: – В смысле, ничего хорошего… За год до кончины Одихмант отправил меня в свою усадьбу Волчий Лог, что стояла на берегу великого озера Ильмень. Там он держал большую конюшню, а меня поставил главным конюхом.
Хорошее было время! Я лошадок сызмальства люблю, да и они меня жалуют. Бывало, идешь по конюшне, а из каждого стойла морды тянутся, словно поцеловать тебя хотят. Да я и сам иногда не выдержу и ткнусь губами в лошадиную щёку, а она тёплая, гладкая и муравой пахнет…
Когда ж погода способствовала, мы с конюхами Власом и Афоней лошадок на берег выгоним, а сами Ильмень лодкой утюжим, бредень-неводок тянем да песню поём. Слова в песне простые: "Где рыба не плывёт, а Ильмень-озеро не минёт". Зато не успеешь допеть, а бредень уж полон! Потом с пленённых кольчужку снимем, тройной ушицы наварим, каравай преломим, а там, как говорится, и ложка по рту и хлебать есть чего…
А ещё краше ночная охота. Влас на вёслах сидит, а мы с Афоней на носу с острогами трезубыми караулим. Тут уже не до мелочи с палец ростом, а до сурьёзных особ – поболе локтя без головы и хвоста.
– Так ночью ж не видно ничего! – не выдержал Илья, который в детстве сам был охоч до рыбки, правда, ловил с берега удой.
– Как это не видно? Очень даже видно, если костерок разжечь… Да не в лодке, вестимо, а на деревянных подпорах, что к носу прибиты. А уж к ним глиняный горшок крепится с горящей еловой ветвью. Дурная рыба на огонь плывёт, потому как ей скучно в темноте сидеть, не то что умной. А тут мы с Афоней! Вот какое устройство хитрое… И то забыл сказать, что изнутри лодки мы ещё щиток ставили, чтоб нам свет в глаза не бил! А ты говоришь, ничего не видно…
Вот так я жил не тужил, а чего тужить, когда хорошо в добре жить. Только не всё коту масленица, пришёл и великий пост. Раз тёмной ночью во дворе залаял Пустобрех, да так завёлся, что хоть святых выноси. Что за оказия, думаю, может, лесной барин забрёл? Но ежели б это медведь был, то и лошадки бы всполохнулись, а так чую: тихо на конюшне. Пока я кумекал, кто-то в окно постучал, да не робко, а по-хозяйски. Ёкнуло у меня сердце: сразу понял, кто так стучать может. И точно – барин мой молодой, Соловей Одихмантьевич, пожаловали. Эх, думаю, лучше б это Топтыгин был, у меня на него рогатина за печкой припасёна, а на барина с дрекольем не попрёшь.
– Что, не ждал? – спрашивает, когда я его в избу пустил.
– Не ждал, – говорю. – Думал, вам Новгород милей нашего захолустья.
– Насильно мил не будешь, – отвечает, а сам злобно на меня из-под бровей зыркает, словно волк, что в западню попал. – Тесно мне, Иван, в Новгороде стало, да и не ужиться в одной клетке двум соловьям. Ты ж не знаешь, что Будимирович высоко взлетел. Тем хуже падать будет, когда я ему крылья подрежу. Ладно, чего зря говорить! Дай пожрать и собирайся! Дорога дальняя, потому лошадок порезвей снаряди.
Он, значит, говорит, а меня как шилом шпыняет: не к добру всё это, но моё дело подневольное. Вывел я из конюшни двух скакунов-красавцев, а остальные лошадки так на меня печально смотрят, будто говорят: выпусти нас, Иван, на волю вместе с жеребятами, а не выпустишь – все, как одна сгинем. Они, стало быть, смотрят, а на душе, так скребёт, что жалобно стало, а они всё шепчут: выпусти, Иван, выпусти, и челяди скажи, чтоб уходили…
Вздохнул я да в избу вернулся. Барин мой наелся и завалился на полати, видать, нелёгкой дорога была, вот его и сморило. Но не успел я и шагу сделать, как он прыгнул на меня и нож к горлу наставил.
– А… это ты, – говорит. – Следующий раз стучи, а то пришью ненароком. Поехали, пока темно.
– А куда ехать, барин?
– Не твоего ума дело. Куда скажу, туда и поедешь. А заупрямишься, измочалю, как в детстве. Да, чуть не забыл: кто ещё в усадьбе живой есть?
– Конюхи Влас и Афоня, повариха с дитём, егерь с женой да плотник вдовый с дочками.
– Так-так… Раскинь-ка дровишек сухих под все избы и под конюшню, да двери снаружи подопри. Только тихо, чтоб не разбудить никого. Ну, чего стал, как пень? Или непонятно говорю?
– Как тут не понять, барин? А может, не надо… в чём они провинились?
– А ни в чём. Только не хочу, чтоб имение моё другому досталось. Всё сожгу и пепел развею…
С этими словами он отвесил мне такую зуботычину, что кровь носом пошла.
– Первый раз бью, а второй – убиваю, – объяснил Соловей, хотя я уже и сам всё понял.
* * *
Иван потёр ладонью скулу, словно та ещё помнила разбойничий тычок, и повёл свой рассказ дальше.
– До первых петухов я управился. Сперва, правда, перед Соловьём повинился и достал из подполья добрый бутыль медовухи, которая во рту сластит, а ноги вяжет. Барин сразу ковш махнул и на лавку сел, да так крепко, что лавка крякнула. Ну, я ему второй ковш налил, а сам побежал дрова таскать.
Всё сделал, как барин велел. Даже больше, потому что перед тем, как двери подпирать, выпустил людей и лошадок. И скажу тебе, Илья, лошадки умней оказались: ни стуком, ни духом себя не выдали: молча разбежались. А людей ещё уговаривать пришлось, чтобы без вещей уходили, ежели жить хотят. И всё равно повариху поленом из дому гнал: так ей не хотелось сундук с барахлом бросать…
Через два часа разбудил я Соловья, а он уже тверёзый, вроде и не пил: сразу видно крепкий мужик и закалённый медовуху ковшами хлебать. Осмотрел он мою работу, похвалил. А через миг усадьба уже пылала. Хорошо, что мы сразу уехали, а то бы Соловей сильно удивился, почему криков и ржания не слышно.
* * *
Всю ночь мы тряслись в сёдлах, а днём привал в лесной чащобе сделали, как волки, что от людского взгляда хоронятся.
– Гляди, Иван, что у меня есть, – когда мы перекусили, сказал Соловей.
Он снял с коня большую перемётную суму, с которой давеча ко мне заявился, и бросил мне в ноги. Я открыл и обомлел: сума была доверху набита золотой посудой, а в серебряном ларце, что внизу лежал, я увидел изумрудные мониста, яхонтовые перстни, жемчужные ожерелья и какие-то диковинные заморские монеты.
– Что, нравится? Тогда забирай. Мне столько не надо, – осклабился Соловей, – мне надо больше.
– Так тут на всю жизнь хватит!
– На твою, может, и хватит, а моя подороже будет… Слушай, Иван, я тебе всю суму отдам и ещё добавлю, а взамен ты мне на гуслях сыграешь. Я ж знаю, ты игрок отменный: и рассмешить можешь, и слезу выбить.
– Шутите, барин?
– Я шучу, когда остриём щекочу. Прикуси язык, покуда зубы целы! Значит, так… Будешь по городам ходить и на гуслях играть. А сам на ус мотай, когда купеческие караваны отчалить соберутся. Узнаешь, моему человечку шепнёшь, он тебя сам найдёт. А чтоб тебе игралось лучше, я за Марьей присмотрю…
Пока Соловей говорил, я соображал, как бы половчее удрать, но когда он сказал про Марью, я понял, что разбойник всё предусмотрел. Ведь Марья-то мне сестрой младшей приходилась.
– А для начала вернёшься в Новгород и узнаешь, когда мой друг сердечный, а теперь купец знатный, Соловей Будимирович, в стольный град отправится и каким путём. Уж больно я хочу с ним потолковать о делах житейских да посмотреть, каких он кровей. У меня для этого специальный ножичек есть, острый, как комариный клюв: кусает не больно, зато насмерть… Сейчас дождёмся ночи и разъедемся: я в лес, а ты домой. И чтоб Марья долго не убивалась, быстрей лаптями шевели и уши востри.
* * *
– Эх, Илья, ведал бы ты, что у меня на душе творилось, когда я узнал про богомерзкие дела молодого барина. А, ещё горше мне стало, когда в Новгород вернулся. Хожу с гуслями по улицам, народ ублажаю, а у самого на сердце слёзы кипят. Если выдам разбойника, не сдобровать моей Марьюшке, а не выдам, сколько людей безвинных поляжет, когда он караван подкараулит! И стал я каждый день в церковь ходить: просить Христа и Матерь Божью, чтобы помогли беде моей. А потом и священнику исповедался. Хороший такой старичок оказался, ласковый. Выслушал меня и говорит: тебе, Иван, решать, но если ты истинно веруешь, пойди к Соловью Будимировичу и расскажи всё. А за Марью молиться будем, чтобы и волос с её головы не упал.
Прижал я лоб к Честному Кресту и заплакал горючими слезами. Грешен, говорю, батюшка, кругом грешен: я ведь чуть было не решил Соловью-разбойнику пособить! Как же мне, грешному, Господь поможет?
– Вот поэтому и поможет, что грешным себя признал, – ответствовал батюшка. – И не бойся ничего: настоящему христианину только Божий страх ведом, ибо он нам и щит, и меч, и утешение…
* * *
В тот же день я рассказал купцу о готовящейся расправе. И так мне легко на душе стало! Тем паче, что Господь мне знак дал. Ведь, подумай, как я, голь перекатная, мог в палаты купеческие попасть? А ведь попал! Только к терему подошёл, как коляска подъезжает, а из неё сам выходит. Вокруг гридни-телохранители с топорами толпятся, прям, как у князя: не подойдёшь. Да он вдруг меня приметил и пальцем поманил: мол, идём, гусляр, в палаты, мы трапезничать будем, а ты нам песню споёшь…
Ну, и спел я всё, что знал. От моей песни помрачнел купец челом, а потом хлопнул меня по плечу и сказал, что он сам теперь Соловья-разбойника в ловушку заманит.
– Когда к тебе человечек от Соловья подойдёт, скажешь, что через неделю мои корабли неподалёку Старой Руссы пристанут, чтобы соли набрать. Одно не говори: в трюмах на сей раз не отборная пушнина с мёдом будут, а отборные дружинники княжеские.
Помог Господь: всё так и вышло. Наскочили разбойнички на торговый флот, а оттуда дружиннички – и ну с плеча рубить! Все как один супостаты сдались, только Соловей улетел: не смогли с ним справиться и пятеро бойцов, вот такой силой злобной лукавый его наградил. А, скорее, Господу было угодно, чтобы Соловья кто другой одолел и имя своё тем прославил.
Но самое отрадное, что Марью спасти удалось: рассказали супостаты, где её прятали, чтобы меня в железной узде держать. Ох, и нарадовались мы с сестрицей, что от Соловья живыми ушли! А через год она замуж вышла за управляющего купеческого. Пир был на весь мир, а посажённым отцом сам Соловей Будимирович стал и приданое невесте княжеское пожаловал.
Он и меня хотел при себе оставить, да не пожелал я волю на золочёную клетку менять. И потом, какой с меня прок? Я ж простой мужик – могу лаптем щи хлебать, могу пахать, могу сеять, могу урожай собрать, могу избу срубить и печь положить, могу хлеб испечь и корову подоить, могу рыбёшку поймать – а больше ничего и не умею толком. Вот так и хожу по Руси: бедняку подмогну, богатого обойду…
Всё бы ничего, кабы ушлый народ не сказывал, что свирепеет Соловей с каждым днём всё более, и никакой управы на него нет. А главное, как имя Иван услышит, злобой наливается. Всех, кричит, Иванов истреблю! Ни одного не помилую! А у нас пол-России – Иваны. Значит, если его не остановить, он не уймётся, пока полдержавы не вырежет.
Вот почему, Илья не с руки мне с тобой идти. Помешаю я тебе. Ведь коли Соловей не простого Ивана увидит, а Ивана-Русина, который его чуть не сгубил, то он такой злобой нальётся, что с ним никто не совладает. Так что сам пойдёшь, а я за твоё здравие свечечку поставлю…
* * *
Сказав это смышленый мужичок, быстро постелил на землю скатёрку, кинул в изголовье изрядно потощавший мешок Бурушкиного сена и моментально заснул, как это умеют делать люди, чью совесть не замутняют лукавые мысли.
