КНИГА 3. СИЛА НЕБЕСНАЯ
Глава 49. Девочка с зелёными глазами
У Веры Петровой была дружная и большая семья. Кроме старшего брата Василия Петрова, который заканчивал физкультурный институт по специальности с красивым названием "Олимпийский и профессиональный спорт", мамы – Ольги Васильевны Петровой, папы – Олега Витальевича Петрова, у неё имелись братик Костик и сестричка Таня – тоже, кстати, Петровы. Правда, Костик и Таня были годовалыми близнецами, поэтому в нашей истории они пока участия не принимают.
Папа и мама Веры трудились на большом тракторном производстве. Причём Ольга Васильевна была завсектором конструкторского бюро, или КаБэ, как его все называли, а Олег Витальевич занимал должность начальника сборочного цеха на заводе. Как все кабэшники и заводчане, папа с мамой иногда ругались, но больше понарошку, чтобы подзадорить друг дружку. А зачем им было ругаться всерьёз, если они как влюбились двадцать лет назад, так с каждым годом влюблялись всё сильнее. А кто не верит, пусть сходит на тракторный и спросит.
Папа, чтоб сильнее подзадоривать маму даже скороговорку одну придумал, вернее, переделал из старой про корабли, которые лавировали, лавировали да не вылавировали. Звучала она так: "Конструкторы конструировали, конструировали да не выконструировали". Вот и сегодня он начал с неё, а потом сказал:
– Оля, опять твои конструкторы чего-то намудрили. Мы из-за их выдумок план на два трактора недовыполнили. Ты бы хоть пришла на конвейер, а то засиделась в кабинете: не знаешь, чем рабочий класс дышит.
– Знаю, чем дышит – папиросами! Вы б перекуры сократили, глядишь, и на десяток тракторов больше собрали.
– Ну, знаешь! – растерялся Олег Витальевич. – Я с тобой серьёзно, а ты шутки шутишь.
– У нас это называется "удар ниже пояса", – расхохотался брат-боксёр и туманно добавил: – Меня к ужину не ждите. Переночую у Птички: у него послезавтра день рождения.
Птичкой звали его лучшего друга – Петю Птичкина, который, несмотря на свою пернатую фамилию, весил сто десять килограмм и боксировал в тяжёлом весе. Да так здорово, что в институте его все уважали – от ректора до ночного сторожа.
– Вы ж там только аккуратно! – кричал вдогонку папа.
– Не переживай, у нас сухой закон: скоро первенство области! – отвечал с лестницы Василий. – А вы больше не спорьте, а то придётся дисквалифицировать обоих.
Последние слова тонули в дружном рёве двойняшек, которые страшно не любили, когда кто-либо из членов семьи уходил из дома.
* * *
В тринадцать лет люди начинают задумываться о будущей профессии. Лет сорок назад все мальчишки мечтали стать космонавтами, а девчонки знаменитыми актрисами. Двадцать лет спустя мальчики мечтали стать телеоператорами, а девочки певицами. А сейчас все Верины подруги, кроме Шурочки Манейло, которая ещё в пятом классе носила сорок восьмой размер, а в восьмом одиннадцать раз выжимала пудовую гирю, мечтали стать фотомоделями. Да и Шурочка мечтала, иначе зачем бы она ходила в фитнес-клуб и морила себя голодом. А вот Вера к величайшему ужасу подруг, совершенно справедливо считавших, что у неё больше всего шансов попасть на глянцевую обложку, однажды заявила, что станет инженером и пойдёт работать на тракторный завод.
– Чокнутая! – сказала Шурочка Манейло. – Это мне надо на завод, а с твоими данными там делать нечего. Ты по цеху пройдёшь и всю производительность труда испортишь. И потом там же одни железки. Жуть!
– А мне железки нравятся, – спокойно отвечала Вера. – Я недавно заднюю втулку на старом велосипеде разобрала. Там такие жёлтые штучки есть, если их разжать, тормоз опять начинает работать.
– Врёшь!
– Не веришь и не надо. Только ты сама подумай, если все в журналы пойдут, кто работать будет?
– Ишаки. Если не знаешь, это такие зверьки с длинными ушами, на которых лапша хорошо держится.
– Зря ты, Шура, так... Мои родители всю жизнь на тракторном работают и не страдают. И уж мама точно на ишака не похожа: её все корреспонденты фотографируют, могу вот такую пачку газет принести.
– Ладно, лучше одолжи пятьдесят копеек, а то у меня от этих дурацких разговоров аппетит разыгрался.
* * *
Вере не верили лишь до тех пор, пока их класс не повели на экскурсию: смотреть, как собирают трактора. Её организовал Олег Витальевич, который очень любил свою профессию сборщика и хотел того же от молодого поколения. Забегая вперёд, скажем, что его надежды не сильно оправдались. Полкласса пришло с торчащими из ушей проводами. Правда, у одних провода заканчивались мобилками, а у других МР3-плеерами, но суть была одна: люди слушали музыку. Только под бэмс-бэмс-ду-ду разве полюбишь профессию сборщика? А те, кто пока не обзавёлся техникой, поголовно жевали жвачку. А когда жуёшь, разве поймёшь, что говорит экскурсовод? Стоит лишь посмотреть на пасущуюся корову – и все вопросы сразу отпадают…
А вот Вера не жевала и музыку не слушала. Она с удивлением смотрела по сторонам и не верила, что это завод: уж очень он походил на центральный городской парк. Разве что каруселей не было. Зато было много игрушечных красных грузовичков, которыми управляли взрослые тёти и усатые дяди. Позже выяснилось, что красные автомобильчики называются электрокарами. Из-за своих игрушечных размеров они запросто могут ездить по цехам и при этом не портят воздух бензиновым угаром.
* * *
Говорят, первое впечатление всегда самое сильное. Наверное, это происходит потому, что всё новое мы впитываем, как белый лист бумаги впитывает чернила.
С первыми впечатлениями Вере повезло. Она могла попасть на завод в осеннюю слякоть, но попала в начале нашего жаркого лета, и завод открылся ей во всей красе. Тенистые аллеи, расчерченные пешеходными дорожками скверы, неожиданный для чадящего и изнывающего от зноя города запах свежескошенной травы, светлые, пронизанные солнцем зелёные поляны и почти чёрные, глубокие тени, отбрасываемые кронами клёнов, акаций, голубых елей, рябин, яворов, плакучих ив, берёзок и гигантских кустов можжевельника.
Заводской воздух был напоен ароматом цветов – роз, ромашек, ирисов, пионов, флоксов и десятков других, названия которых давно забыли городские жители. Цветы то вспыхивали размытыми пятнами, то вытягивались вдоль тротуаров узкими полосками – рабатками, а то вдруг собирались в классические куртины, украшенные вычурными арабесками.
И среди всего этого буйства вдруг обнаружился небольшой фруктовый садик. Он казался нарисованным, но когда мальчишки начали срывать с веток яблоки, они брызгали соком, как настоящие.
И всё вокруг было настоящим – и поливальные машины, стеклянные струи которых раскалывались на тысячи звенящих осколков, делая воздух прозрачным и холодным, и корпуса цехов, утопающие в зелени, и аккуратные плакаты.
Вера шагала вместе со всеми, грызя яблоко, которое было в сто раз вкуснее и в миллион раз полезнее жевательной резинки, и в её душе пели птицы.
* * *
Завод оказался таким огромным, что от Восточной проходной до сборочного цеха шли полчаса. Правда, по пути минут десять искали Толика Залесского, который ухитрился незаметно залезть на дерево. Когда классная руководительница Розалия Михайловна спросила, зачем он это сделал, Толик не стал ничего придумывать, а честно сказал, что хотел поближе рассмотреть белку.
– Ну, и что, рассмотрел? – строго спросила Розалия Михайловна.
– Не-а, не успел: она на соседнее дерево перепрыгнула.
– И как это ты за ней не погнался? – ехидно спросила учительница, после чего все дружно засмеялись.
Чтобы не смущать Веру, Олег Витальевич класс не встречал, а послал к проходной старого мастера с немецкой фамилией Иогансон. Звали его Михаил Павлович, но когда кто-то так к нему обратился, он сказал:
– Отставить! Это я для директора Михаил Павлович, а для вас – дядя Миша!
Сняв Залесского с дерева, дядя Миша не стал с ним долго разговаривать, а дал подзатыльник и, обведя класс строгим взглядом, проговорил:
– Если ещё кто пропадёт, буду искать с собаками, а они у меня кусачие. И вообще: шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству, стреляю без предупреждения. У нас объект секретный!
– Почему секретный? – заинтересовалась Шурочка Манейло, которая обожала узнавать разные секреты, чтобы потом растрезвонить их на весь мир.
– Потому что так надо! – отрезал мастер и так строго посмотрел на Шурочку, что та даже жевать перестала. – И запомните, у меня с разгильдяями разговор короткий: раз – и уноси готовенького!
После этих слов, Розалия Михайловна прониклась к Иогансону большой симпатией вперемежку с уважением и даже пригласила дядю Мишу выступить на ближайшем классном часе.
* * *
Войдя в сборочный, дети испуганно сбились в кучу. Такого грохота им слышать ещё не приходилось! Поэтому все тут же повыдёргивали провода из ушей: всё равно музыка цеха заглушала самые пронзительные бэмс-бэмс-ду-ду.
Главный конвейер оказался почти двухсотметровой резиновой змеёй, на хвосте которой стоял мотор, а из пасти выкатывался уже готовый трактор. Каждый сборщик на своём участке выполнял одну операцию. Поэтому змея ползла медленно, но дядя Миша сказал, что если быстро пробежаться вдоль конвейера, то можно увидеть, как сам собою собирается трактор, красится в специальной камере и, взревев двигателем, укатывает в цеховой двор.
Постепенно Иогансон стал рассказывать одной Вере, потому что вопросы задавала только она.
– А что это за штуковина?
– Гайковёрт.
– А шланг зачем?
– По шлангу подаётся сжатый воздух, и гайковёрт закручивает гайки.
– Дядя Миша, а эти дети тоже рабочие?
– Это практиканты. После девятого класса они пошли в училище, а после училища многие поступят в институты и станут хорошими инженерами, потому что попробовали рабочего хлеба.
– Я тоже хочу в училище.
– Ты? Нет, девочке не посоветую.
– Почему?
– Да не девчоночье это дело гайковёртом махать.
Неожиданно дядю Мишу схватил за рукав рабочий в промасленном комбинезоне и стал что-то горячо говорить. Сначала Вера ничего не разобрала, а потом поняла, что инструментальный цех не подвёз каких-то мосек, из-за чего план горит со страшной силой. Мастер Иогансон, забыв про экскурсантов, тут же бросился звонить по внутренней связи. Он так кричал в трубку, что вполне мог обойтись без телефона:
– Что значит штамп сломался? Штамп сломался, хомут оборвался! Доведёте конвейер до остановки — штамп в трудовой будет!..
Когда дядя Миша освободился, Вера спросила, что это за моськи такие, из-за которых всё может остановиться.
Услыхав про мосек, старый мастер долго смеялся, а потом объяснил:
– Да не моськи, а оськи! Деталь такая – осью называется. А ты молодец, интересуешься… Я вот тут рассказываю, как у нас всё хорошо, а на самом деле ещё много недоделок. Вон смотри, как Захарыч мучится.
Вера посмотрела и увидела худого высокого дядечку, который поминутно сгибался над низким поддоном, чтобы взять какую-то деталь из большой кучи. Если бы на нём была не заношенная спецовка, а фрак, он бы походил на дирижёра, раскланивающегося перед публикой.
– Бедный, – пожалела его Вера, – он же так быстро устанет.
– Что предлагаешь? – живо поинтересовался Иогансон.
– Удлинить у ящика ножки, тогда нагибаться не придётся.
– Умница! Слышь, Захарыч, вот тебе от дитя рацпредложение: ножки к поддону приварить, чтобы на поклоны рабочее время не тратить. А не сделаешь, я тебе ноги укорочу: всё равно эффект тот же будет.
* * *
Короче, понравилось Вере на заводе. Но и она пришлась ко двору. Когда экскурсия закончилась, Михаил Павлович подошёл к Розалии Михайловне и тихонько спросил:
– А как эту девчушку звать, с зелёными глазами.
– Вера. Вера Петрова. А зачем вам? – забезпокоилась учительница.
– Да так, хороший человек растёт… Погодите, а она, случаем, не дочка нашего начальника?
– Да, Олег Витальевич её отец. Он нам эту экскурсию организовал, потому что Вера давно просила.
– Это ж надо! А говорят, что у начальников дети всегда порченные! – воскликнул старый мастер и сам себе ответил: – Значит, врут!
Глава 50. Кочкин делает предложение
В Башмачке Ножкина ждал сюрприз. На площади перед автовокзалом он увидел толпу пацанов, среди которых сразу узнал сильно подросших и повзрослевших Кольку Цопикова, Толибасю и чёрного крепыша Жеку. Завидев приближающийся автобус, они развернули плакат. На нём красовалось всего одно слово, но зато какое! Это было слово "УРА" с тремя восклицательными знаками.
Когда автобус остановился, грянул оркестр. Газоэлектросварщик Семён Кочкин в потёртой шерстяной фуражке наяривал на баяне, какой-то мальчуган лет семи, отчаянно пуча глаза, дул в помятый горн, а рядом другой, в порванной майке, мутузил видавший виды барабан, свисавший с тощей шеи. Музыка была неизвестной, во всяком случае ничего такого Ножкин раньше не слышал.
Перед оркестром стояла бабушка Валя с корзинкой пирожков, заменявших хлеб-соль.
– Во даёт, миномётная рота! – расплылся в улыбке водитель и, повернувшись к Илье, спросил: – Тебя, что ли, встречают?
Ножкин ничего не ответил, а только удивлённо захлопал ресницами. Такого он не ожидал. Илья вопросительно посмотрел на деда и по его взгляду понял, зачем тот ходил на переговорный пункт, хотя мама предлагала позвонить в Башмачку с их домашнего телефона.
* * *
Потом были объятия, похлопывания по плечам, рукопожатия и даже поцелуи. Только вы ничего не подумайте, потому что поцелуи раздавала бабушка. Да, чуть не забыли про цветы! Цветов было столько, что Ножкина ими просто засыпали. Представьте, сколько надо потратить денег, чтобы засыпать живого человека цветами? Представили? А вот и нет, потому что цветы были не те, что продаются на цветочных рынках – в целлофане с дурацкими финтифлюшками, а самые настоящие – полевые! Над некоторыми даже пчёлы вились – вот какие это были вкусные цветы!
– Молодцы, не подвели! – похвалил ребят дед.
А бабушка Валя ничего не сказала: только промокнула платочком глаза и так быстро раздала пирожки, что даже Илье не хватило. Зато кучерявый оторвал сразу два. Один он тут же съел, а другой снёс в кабину и завернул в тряпочку: на случай внезапной поломки автобуса, наверное.
Пока мальчишки обменивались приветствиями, Вера стояла в стороне. Но вскоре и на неё обратили внимание. Первым Веру заметил Кочкин. Со страшным скрипом он сжал меха баяна и открыл рот. Так он простоял минуты две, пока у него не затекли челюсти.
– Эхма! – наконец проговорил Семён и клацнул зубами.
– Ты Вера? – спросил Колька Цопиков.
– Да. А ты откуда знаешь?
– А мне про тебя Илья писал и даже портрет нарисовал. Похоже получилось.
– Правда? – спросила Вера у Ножкина.
Илья покраснел и, чтобы скрыть смущение, буркнул:
– Колька, я же просил никому не говорить.
– А кому я сказал? Кому? Пацаны, я вам что-нибудь говорил?
– Нет! – дружно ответили пацаны, вовсю разглядывая зеленоглазую девчонку.
* * *
…И потекли-полетели чудесные дни в волшебной Башмачке. Теперь Илья выступал в роли хозяина, рассказывая Вере всё, о чём сам узнал три года назад. Он познакомил её с удодом и трясогузкой, огромным жуком-оленем, ужом, ящерицей и колючим ежовым семейством, которое хулиганило по ночам в огороде, громко шурша и похрюкивая. Он даже ухитрился изловить древесную лягушку, которая распевала свою песню на виноградном листе. Вера лягушки не испугалась. Она долго разглядывала пальчики-присоски, а потом вновь посадила изумрудную певунью на виноградный лист.
Каждый день они ходили на речку. Илья сам крутил колёса коляски, но иногда Вера просила:
– А можно я тебя прокачу?
– Конечно, только скажи, когда устанешь.
Но Вера никогда не уставала.
– Держись! – кричала она и припускалась бегом.
Возле мостков их обычно уже ждали ребята. Чтобы поразить Веру, они вовсю боролись, кувыркались и ходили на руках, а Толибася по просьбам трудящихся показывал индюка, ныряющего с мостка, вздымая при этом фонтаны брызг. Да ещё каких – каждая величиной с теннисный шарик! Илья смеялся вместе со всеми, а что он ещё мог на берегу? Зато, когда его затаскивали в речку, он чувствовал себя как рыба в воде, а в игре в ловитки был самым лучшим, потому что нырял дальше всех.
С некоторых пор в этих играх стал принимать участие и Кочкин. Как и у всех плавок у Семёна не было, поэтому, косясь на Веру, он отходил метра на три в сторону и, сняв штаны, оставался в длинных трусах.
– Извиняюсь, конечно, – говорил Кочкин и с диким гоготом вбегал в воду.
Плавал он каким-то странным стилем: лёжа на левом боку и загребая одной правой рукой. Но получалось у него быстро, и если б газоэлектросварщик не тратил столько сил на брызги и волны, выходило бы ещё быстрее.
А Вера любила нырять. Но не так, как это обычно делают девчонки. Она не ложилась на воду, колотя по ней чем попало, а взбиралась на скрещённые руки Цопикова и Толибаси и после трёх мощных раскачек взлетала вверх, а потом, согнувшись в воздухе, летела в реку вниз головой. А когда им помогал Семён, Вера взлетала так высоко, что даже у Ильи дух захватывало.
* * *
Ещё они ловили рыбу. Тут уже Кочкину не было равных. Казалось, что у него клюёт даже на пустой крючок. Но на пустой крючок он, конечно, не ловил. Ловил он на красного дождевого червя и перед каждым забрасыванием что-то шептал ему на ухо. Наверное, это были правильные слова, а может, черви у Семёна были какие-то особенные, но рыба клевала долго и упорно. Своими червями заядлый рыбак ни с кем не делился, даже с Верой, хотя она раз попросила.
– Не дам, – отрезал Кочкин. – У меня чеврь особый (из большого уважения Семён называл червя чеврём). Я своего чевря компотом кормлю (из ещё большего уважения Семён называл компост – смесь земли с коровьим навозом – компотом). Потому чеври у меня жирные. И копаю не лопатой, как некоторые умники, а вилами. Из-за этого у меня весь чеврь живой. Так как же я живого в чужие руки отдам?
В этом была железная логика, хотя пойманной рыбой Семён делился охотно: он её терпеть не мог.
– А чего в ней, скажи, хорошего: кожа да кости, не считая чешуи, – объяснял Кочкин Илье. – Я колбасу люблю: колбасой как ни крути, а не подавишься.
Но удильщик он был отменный, а рыба рыбака видит издалека. И не только рыба. Кочкин умел тягать раков так, что даже Жека – знаменитый раколов – диву давался.
Однажды, нырнув к рачьим норкам, Семён вытащил сразу шесть штук – по три в каждой руке, а седьмой, самый крупный, сидел у него на плече и удивлённо шевелил длинными усами.
Говорят, этот рекорд не побит до сих пор!
* * *
Вечерами ребята собирались у клуба. Танцы были только по выходным, а в остальные дни они сидели в старой беседке, утонувшей в высоких кустах. Сюда приходили и девчонки. Вера быстро подружилась со всеми, но больше всего ей нравились Катя и Настя. Катя была стройной и задумчивой, а Настя полненькой и смешливой. Часто втроём они отходили в сторону и о чём-то долго шептались. Но мы не станем рассказывать девчоночьи секреты. Скажем только, что не всегда они говорили о печальном, потому что тихий шёпот то и дело тонул в звонком Настином смехе.
Кочкин тоже приходил на эти посиделки. В последнее время в нём что-то изменилось. Раньше он совершенно не обращал внимание на свою внешность. А теперь вдруг превратился в заправского щёголя. Видавшую виды шерстяную фуражку сменила фетровая шляпа фирмы "Хуст", вместо разодранных китайских кед на нём красовались модные кроссовки "Адидас", правда, с двумя ошибками в названии. К тому же от газоэлектросварщика по вечерам разило не разбавленным мазутом, а фирменным одеколоном "Шипр".
Кочкин всегда заявлялся с баяном, украшенным полевым цветком. Играл он мало, потому что до конца помнил всего одну песню, в которой рефреном звучал вопрос: "Зачем вы, девочки, красивых любите?" Когда Семён пел эти слова, он неотрывно смотрел на Веру, вводя её в краску, хотя в темноте это было незаметно.
* * *
– Всё, пропал наш Кочкин! – как-то вечером сказал Колька Цопиков. – Был человек – и нету!
– Почему? – спросил Толибася.
– Потому, что втюрился!
– В кого?
– А ты сам догадайся. И, главное, по нему Клава из бухгалтерии сохнет, а он на чужой каравай рот раззявил.
– Откуда ты знаешь? – спросил Жека.
– Да он мне сам сказал. Всё, говорит, пойду сегодня предложение делать, в смысле свататься.
– Да с кем? Говори толком! – загалдели самые непонятливые.
– С Верой.
– С Верой? – переспросил Толибася. – Так она ж ещё в школу ходит, а Кочкину уже двадцать три стукнуло. Он же для неё старый.
– Ну и что? Всего десять лет разницы, если не девять. Я недавно передачу про Чарли Чаплина смотрел, так он вообще на тридцать восемь лет был старше. Ему пятьдесят четыре стукнуло, а его невесте – шестнадцать. И ничего, ещё и дочку родили Джеральдину – знаменитую американскую актрису. Не такую, конечно, знаменитую, как папа Чарли, но всё же!
– Так то ж Чаплин, а то Кочкин! Чувствуешь разницу! – не сдавался Толибася. – Куда ему американских актрис рожать, и потом Вера с Ильёй приехала.
– А что Илья? Илье надо не о девчонках думать, а о том, как на ноги встать. Он пацан классный. Если встанет, то ни один Кочкин ему дорогу не перепрыгнет…
– Тише! – перебил Цопикова Жека. – Кажется, Семён идёт: слышите, баян скрипнул!
* * *
Кочкин пришёл мрачнее тучи. На его голове красовалась шерстяная фуражка, а от самого газоэлектросварщика, несмотря на "Шипр", снова разило мазутом.
– Такие дела… – вместо приветствия сказал он и погрузился в трагическое молчание.
Однако оно было весьма красноречивым. Бывает, человек молчит, потому что не знает, что сказать. А бывает и наоборот. Сказать надо столько, что слова спутываются в клубок и не хотят выходить наружу. С Кочкиным было именно так. Он сердито сопел, вытирал фуражкой испарину и изредка покрякивал.
Всем стало ясно, что внутри Семёна, как в химической реторте, идёт какой-то сложный процесс, когда в результате смешивания кислоты и щёлочи в осадок выпадает продукт под названием соль. Оставалось только набраться терпения и ждать.
– Дела! – теперь с оттенком изумления проговорил Кочкин и швырнул фуражку на землю. – А я ж это самое…
Он опять замолк, но чувствовалось, что бурление в нём нарастает. Дрожащими пальцами Семён выудил из пачки папиросу, но сломал её и совершенно не к месту сказал:
– Табак да баба – одна забава. Всё! Бросаю.
С этими словами он размахнулся и что есть мочи зафутболил пачку в кусты. Но не удержал равновесие и повалился на спину, где у него болтался баян. Раздался такой звук, что даже молчун Жека не выдержал и рассмеялся. А Толибася тот вообще захрюкал, как недорезанный.
Зато внезапное падение завершило химическую реакцию. Бурление прекратилось, и в осадок выпала соль.
* * *
А соль была в следующем. Семён действительно задумал сделать предложение Вере. Его намерения были настолько серьёзны, что он даже к Клавдии сходил за советом, но вместо совета получил звонкую пощёчину в присутствии главного бухгалтера старичка Рубашкина. Зато старичок Рубашкин показал себя молодцом: не зря он во время войны в разведке служил. Невзирая на годы и плюгавый рост, главный бухгалтер оттащил рыдающую Клаву от Кочкина, а то б одной пощёчиной не обошлось.
Странные однако эти женщины: к ним за советом идут, а они сразу драться…
Притрусив щёку пылью, чтобы красная пятерня не так проступала, Кочкин решил действовать самостоятельно. Это было трудно, потому что Вера никуда одна не ходила. Вот и сейчас она шагала навстречу под руку с тихой Катей.
– Привет! – весело закричала Вера. – А чего у тебя щека в пыли.
– С велосипеда упал, – немного подумав, сказал Кочкин. – Чуть не убился насмерть. А вы куда?
– К Насте. Дивидюшку смотреть. Ей новый фильм принесли про монахов. "Остров" называется. Хочешь, с нами пойдём. Настя его уже видела: говорит весь фильм проревела.
– Да, на это ваш брат горазд, хотя про Настюху б не подумал: она хохочет всю дорогу, будто её подмышкой щекочут.
– Вера, идём! – дёрнула подругу Катя. – У Насти отчим через два часа приходит с работы. Он спать ляжет, и мы фильм досмотреть не успеем.
– Ладно, мы пошли! – улыбнулась Вера такой светлой улыбкой, что у Семёна закололо в боку.
* * *
Когда девчонки убежали, Кочкин стал соображать. Вечером ребята соберутся у клуба. Значит, после фильма Вера пойдёт за Ильёй. Тут-то он её и подкараулит. Если она будет с подружками, он скажет, что Катю ищут родители. Та побежит домой вместе с неразлучной Настей, а он, чтобы те не волновались, пообещает проводить Веру. Кочкин так погрузился в мысли, что даже не заметил, что собирается соврать второй раз за день: сначала про велосипед, а теперь про родителей. Видно любовь на него действовала неправильно, а, может, это и не любовь была, а одни фантазии, потому что настоящая любовь лжи не терпит…
Выстроив план действий, Семён сбегал домой, где густо полил себя "Шипром" и нарвал цветов. Потом он съел с ветки большое яблоко, но не из-за того, что хотел есть, а для запаха, и занял наблюдательный пункт неподалёку от Настиного забора.
Конечно, если бы Кочкин пошёл с девчонками, то ни за что бы не стал сегодня заводить серьёзные разговоры. Потому что после фильма про монахов все земные проблемы показались бы ему такими мелкими, что и говорить о них он бы не стал. Увы, Семён этого фильма не смотрел, да и смотреть не мог, потому что больше любил американские боевики – и то, когда время было. А время было у него только зимой: ведь летом газоэлектросварщик четвёртого разряда в Башмачке всегда нарасхват!
* * *
…Через два часа Настина калитка отворилась и на улице показались подружки. Ночь была лунная, и Кочкин смог рассмотреть их лица. Они были светлы и печальны, словно ещё три луны взошли над забором. Однако Семёна это не остановило.
– Слышь, Катерина! – заорал он, пугая тишину. – Тебя эти ищут… как их… родители! Что-то там у вас сгорело, сарай, кажется… И эту с собой бери… Настасью, пущай посмеётся. А Веру я сам провожу.
– Как сарай сгорел? – вскрикнула Катя. – Нету у нас сарая.
– Ну, значит будка! Я из-за дыма не расслышал. Ты главное того… беги. А там уж на месте разберёшься, чего горит.
Семён врал так нелепо, что Катя поверила. Она развернулась и побежала по улице, а за ней кинулась Настя. Вера тоже хотела броситься за подругами, но Кочкин цепко держал её за руку.
* * *
Когда шаги затихли, Кочкин выпустил Веру и вынул из-за спины слегка примятый букет.
– Держи! – сказал он хриплым голосом и зашёлся нервным кашлем.
– Ой, цветы! Спасибо, – проговорила Вера и вдруг озабоченно добавила. – Побежали к Кате: может, там помощь нужна.
– Не нужна.
– Так горит же!
– Ничего у них не горит. Это у меня горит. Вот тут! – сказав это, Кочкин для убедительности бухнул себя кулаком в грудь.
Он сразу почувствовал облегчение, как ныряльщик, который полчаса стоит перед прорубью и трясётся от страха, но потом всё-таки делает шаг, и страх сразу растворяется в студёной воде.
– Я не понимаю, – прошептала Вера и стала похожа на маленького котёнка, которого может обидеть даже воробей.
– А чего тут не понимать? – попёр Кочкин, как медведь через бурелом. – Жениться на тебе хочу!
– Сейчас? – растерялась Вера.
– Да, нет! Что ж я не понимаю? Сначала школу кончи, потом курсы какие, ну там, кройки и шитья. У меня к тому времени шестой разряд будет. К хате комнату пристрою – и заживём как люди! А что тебе тринадцать, так это пройдёт. И потом этой, как её… Жульетте вообще одиннадцать было, когда этот к ней через балкон лазил.
– Семён, я вас очень уважаю, – от волнения Вера перешла на "вы", – но, во-первых, Джульетте было четырнадцать, а во-вторых, выйти замуж за вас я никак не могу.
– Это почему?
– Потому что я люблю другого.
– Это кого же? Илью, что ли? Так он же это…
Однако Вера не дослушала. Выронив букет на землю, она заплакала и побежала прочь, оставив нерадивого влюблённого под печальной луной.
– Ну и ладно, тогда на Клавке женюсь! – крикнул он вдогонку. – Ещё пожалеешь, да поздно будет: ведь я однолюб!
