sanin

Федор Павлович Санин… Человек-эпоха… Известный ученый, доктор наук, профессор, лауреат Государственной премии… Я познакомился с ним в редакции газеты «Конструктор», где он был частым и желанным гостем. Познакомился и тут же подружился, чему в немалой степени способствовала неизменно добрая улыбка профессора, которая больше подходила застенчивому мальчишке, чем умудренному фундаментальными знаниями мужу. Пользуясь расположением Федора Павловича, я попросил его рассказать о прожитых годах, о людях, о себе.

Беседа состоялась в канун 80-летия ученого…

Мне везло на хороших людей!

Курчатовский набор

– С чего начинался ваш путь в науке?

– В 1948 году я закончил среднюю школу и как все нормальные люди решил поступать в вуз. В аттестате была только одна четверка, зато по родному украинскому языку, поэтому медали я не получил.

А так как на дворе наступил век реактивной авиации поехал в Харьков поступать в ХАИ. Экзаменов тогда было семь, все сдал на отлично, кроме химии и немецкого, за который схватил «трояк». Тогда с тройками в авиационном стипендии не давали, поэтому я забрал документы и поступил в политехнический на факультет неорганической химии. Там я стал Сталинским стипендиатом. Это означало, что мне, студенту, платили 720 рублей – ставку молодого инженера. В каком царстве и в каком государстве сейчас такое возможно?..

В 1952 году по Курчатовскому набору меня перевели в университет на отделение ядерной физики. Мы были настолько секретными, что нам даже не разрешали фотографироваться с нашими девушками.

На старших курсах ХГУ из-за нехватки преподавателей работал в школе, не сильно отличаясь от своих учеников по возрасту. О том времени остались самые приятные и светлые воспоминания, хотя работать было нелегко.

– Я знаю, что жизнь свела вас с самим Курчатовым. А как состоялось это знакомство?

– После окончания спецфака я был направлен в ХФТИ для подготовки к защите диплома. Тогда у всех нас дипломные работы были реальными. Мы исследовали материалы для ядерных реакторов и для оружия. Процесс курировал лично И. В. Курчатов и его ближайшие помощники. Игорь Васильевич мог появиться в лаборатории ночью или рано утром. Конечно, мы понимали, что он главный атомщик, но не думали о том, какой это великий человек. Слишком он был простой и доступный.

Так как площадей в институте не хватало, пришлось довоенный, высокий зал лаборатории сделать двухэтажным. Ходили мы через люк в полу по сваренной металлической лестнице. И вот однажды рано утром Игорь Васильевич, поднимаясь на «второй» этаж, сильно ударился головой. Мы очень испугались, тут же наложили ему пластырь из изоляционной ленты и приладили к люку специальную подушечку, а он просто сказал: «Я забыл, что мне нужно нагибаться». Ведь он был высоким и статным мужчиной.

Курчатов был женат на родной сестре нашего директора Кирилла Дмитриевича Синельникова – физика, впервые расщепившего атомное ядро в СССР. С Мариной Курчатов познакомился, когда во время учебы в Симферопольском Новороссийском университете из-за отсутствия средств жил в семье Синельниковых. Закончив СНУ, Кирилл Дмитриевич несколько лет стажировался в Кембридже у Резерфорда. С берегов туманного Альбиона он возвратился с женой-англичанкой. Когда Синельников представил Курчатову свою половину, тот ответил: «А теперь позна­комься с моей женой» – и показал на Марину. Для Синельникова это стало приятной неожиданностью. Ведь теперь лучшие друзья обрели статус родственников.

Эта творческая и человеческая дружба двух корифеев-ядерщиков продолжалась до кончины Курчатова. Вышло прямо по Константину СимоновуДружба настоящая не старится,

За небо ветвями не цепляется,-
Если уж приходит срок, так валится
С грохотом, как дубу полагается.
От ветров при жизни не качается,
Смертью одного из двух кончается.:

– Как вам работалось с этими корифеями?          

– Очень хорошо! Сразу после защиты дипломной работы, которая касалась диффузии циркония на границе с ураном, бериллием и их оксидами, мне дали тему «Вакуумная дуга». Нужно было зажечь электрическую дугу в среде с остаточным давлением в одну миллиардную долю атмосферы, и получить температуру хотя бы 6-10 тысяч градусов. Сейчас это называют «холодной» плазмой, а тогда такого понятия ещё не было. Долго дуга не загоралась, ведь нет среды для ионизации. Тогда я ввёл в зазор легкоиспаряющийся кадмий, и дуга так загорелась, что в камере расплавилось стекло на смотровом окне. Так как это произошло за доли секунды, раздался сильный хлопок, который напугал всех.

Об этом узнал Синельников и попросил меня доложить о результатах. В этот момент в его кабинете находился Курчатов. Конечно, я сильно волновался, но они своим неподдельным интересом меня не просто успокоили, а дали понять, что я что-то такое изобрёл. После этого плазму стали делать совсем на других физических принципах, а мне было поручено заниматься повышением жаростойкости реакторного графита. Эта работа пошла так удачно, что о ней узнали в Днепропетровском КБ.

В степи под Херсоном

– Федор Павлович, этот момент можно назвать точкой бифуркации. Ведь без КБЮ ваша судьба могла сложиться иначе. Но перед тем, как перейти к Днепропетровскому периоду, давайте вернёмся на стартовые позиции. Итак, где вы родились и как прошло ваше детство?

– Помните песню про партизана Железняка: «В степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган...»? Это про мою родину. Именно в Херсонских степях на маленьком хуторе Тарановка, что расположился между Каховкой и Перекопом я появился на свет. Это важное для меня событие случилось 6 сентября 1928 года… Кстати, курган тоже был: говорят, что он от скифов остался, потом, конечно, его распахали, благо техника у нас была мощная. Распахали и мой хуторок, когда во времена Хрущева начали укрупнять колхозы.

Семья у нас была большая: две сестры и три брата. С войны воспитывалась и внучка, так как её отец, муж моей старшей сестры, погиб в новогоднюю ночь с 1941 на 1942 год во время высадки десанта под Феодосией.

Наш отец не умел читать и писать, зато в уме умножал трёхзначные числа. А вот мать получила 4-классное гимназическое образование, к тому же от природы была очень мудрой женщиной. К ней за советом приходили не только родственники, но и незнакомые люди, и все уходили с положительным зарядом. Родители были прекрасными педагогами, воспитывали без рукоприкладства, а всё больше примером своего трудолюбия и доброго отношения к людям.

Отец работал на разных работах, часто по совместительству и конюхом – это его любимое дело, и чабаном, но страшно не любил быков, которых у нас называли волами. После войны его выдвинули на присвоение звания Героя Социалистического труда, но Москва не утвердила – находился на оккупированной территории, поскольку в 1941 году таких «стариков», как он, тогда ещё не призывали.

До поступления в колхоз отец был исправным хозяином, так как много работал, но Советскую власть принял с открытой душой и был беспартийным коммунистом не в пример иным перерожденцам.

Большое влияние на меня оказывала старшая сестра Мария, которая встретила войну во время выпускного вечера. В 1942 году её забрали в Германию, где она в 1944 году погибла при попытке убежать из лагеря. Благодаря ей, в пять лет я научился читать и писать, но в школу пошел только с восьми – таков был закон. Зато помогал решать задачи второклассникам и третьеклассникам. Учиться было легко, поэтому свободное время заполнял чтением книг. А самым трудным в первом классе стало обязательное чтение по слогам, пока учительница не поняла, что мне это не нужно.

До войны закончил пять классов – все с похвальными грамотами, которые конфисковали немцы, потому что там были портреты Ленина и Сталина. Тогда же забрали и все книги, чтобы ничего не оставлять советского. Чудом уцелел томик Пушкина, который я выучил почти наизусть:

Ах, младость не приходит вновь!
Зови же сладкое безделье
И легкокрылую любовь,
И легкокрылое похмелье!

До и после

– Как для вас началась война?         

В июне 41-го я мирно пас стада коров и молодых лошадей-стрыгунов вместе со своим соседом-сверстником. Остальные мальчишки нам завидовали: во-первых, нам доверили, а во-вторых, у нас была молодая верховая лошадь Маруся. Так что про начало войны нам рассказали взрослые, а мы сразу и не поняли, какая беда пришла. Нас больше волновала судьба нашей любимицы Маруси. Когда проходил фронт, мы её прятали, чтобы не забрали. Она у нас была и во время оккупации до осени 1943 года. Казалось, Маруся всё понимает. Два раза я с неё падал, но она ни разу не убежала: тут же подойдет и, как бы извиняясь, смотрит грустными глазами, хотя характер у неё был весёлый.

Хорошо помню воздушный бой, который разгорелся почти над нами. Это было в 41-м. Ощущение ужасное: пули свистят рядом, а мы прячемся в копнах соломы. Этому никто не учил – сработал рефлекс. Тогда был сбит один самолет, и мы чуть не плакали, когда узнали, что он был нашим. Сразу возникло желание отомстить: поступить, например, в лётную школу и бить фашистов в небе!

Но так уж получилось, что всю войну я проработал в колхозе на разных взрослых работах. Ещё взялся за организацию комсомола, ведь старшие были на фронте, а кто и в германском плену. Так вот за 1944 год состав колхозной комсомольской организации с трёх человек вырос до двадцати семи. На районной конференции хвалили, посадили в президиум, но я отнёсся к этому с прохладцей, за что секретарь райкома Салюков меня сильно пожурил.

Осенью 43-го пришли наши войска. Как сейчас вижу эту мощь: танки, машины с пушками, солдаты в крытых кузовах. В 41-м всё было совсем иначе.

И вот 9 Мая! Помню плачущих и смеющихся людей, утро было немножко с туманом. Потом целый день и всю ночь шли импровизированные концерты, гулянья, митинги. Сейчас чётко понимаю, что этот День разделил жизнь на две части: «до войны» и «после».

– И что было после?

– Всё как будто встрепенулось, и я тоже. Что дальше? Не без помощи старших решаю учиться. Но где, на кого? Мне семнадцать лет, нынче в этом возрасте заканчивают школу, а у меня нет среднего образования. И вот, почти тайно, вечерами (днём кипит уборочная кампания), взяв у директора школы и по совместительству учителя математики учебники для шестого класса, начинаю их штудировать. За два месяца прошел весь курс, «з переляку» перерешал все задачи по математике и физике. Но вот досада – седьмого класса у нас нет, поэтому пришлось ехать в райцентр. Сразу возникла проблема: из колхоза не отпускают: мол, куда тебе в школу, когда райком предлагает должность председателя колхоза (тогда была мода на комсомольцев, а я уже проявил «недюжинные» организаторские способности). Но отпустили… Поэтому в седьмом классе учился запоем, меня даже прозвали «профессором», да и по возрасту я был старше всех, и ветер в голове война погасила…

С похвальной грамотой я поступил в Херсонский машиностроительный техникум. Сразу понял, что техникум – это не для меня, и параллельно начал готовиться в 10-й класс, хотя и окончил первый курс на отлично. Поехал снова в ту же школу, учителя меня немного прощупали и дали добро…

И опять беда! Сорок седьмой год выдался неурожайным, а нужно и питаться, и за квартиру платить, да и мне уже девятнадцать! Родители содержать, конечно, не могли. По совету директора школы, я становлюсь старшим пионервожатым. Это даёт мне хлебную карточку и зарплату в 560 рублей, которая стала особенно чувствительной после денежной реформы и отмены карточной системы в декабре 1947 года. Деньги поменяли в отношении десять к одному, а зарплату сохранили ту же. Так сейчас не делают. Вы вдумайтесь, через два года после страшной войны появляется изобилие, хотя, возможно, и относительное.

Хорошие люди

Будучи старшим пионервожатым я всегда носил красный пионерский галстук даже в кино. Люди к этому уважительно относились. Спасибо им!

А особое спасибо моим учителям: Николаю Ефимовичу Самохвалову и Василию Ивановичу Чередниченко, которые помогали чем могли.

Мне просто всегда везло на хороших людей. Попадались, конечно, и плохие, но их было значительно меньше.

Вспоминаю весеннее утро 1948 года. По радио сообщают о присвоении Василию Ивановичу звания заслуженного учителя. Тут же я сочинил ему стихи, полные любви и уважения, пусть нескладные, но от души.

Кстати, после защиты докторской диссертации послал телеграмму Чередниченко: «Я – доктор, но во всём виноваты Вы». Моих наставников давно уже нет, но я и поныне дружу с сыновьями Николая Ефимовича, а в былые годы часто встречался с его женой, любимой учительницей, Домной Дмитриевной, которая прожила долгую и интересную жизнь. До самой смерти она живо интересовалась всеми литературными новинками, поэтому для бесед с ней была необходима подготовка.

– А в КБЮ вам удалось встретить хороших людей?

– Несомненно! Но прежде мне хочется ещё кое-что сказать о Харькове. В 1948 году, когда я пришел в ХПИ, со мной вместе из авиационного прибежал паренек Гена. Мы встретились с ним, что называется, под лестницей, когда ждали ответа о зачислении. Он из Белоруссии, фамилия – Тихинский. Дружба наша с того дня продолжалась 47 лет. Мы были больше, чем братья, у нас даже жены были подружками из одной филфаковской группы ХГУ. К тому же мы с Геной – оба доктора наук, профессоры, лауреаты Государственной пре­мии. Как говорится, шли рука об руку и нога в ногу. В 1995 году Геннадия Филипповича не стало, с ним ушла и наша земная дружба.

Не могу не сказать об академике Викторе Евгеньевиче Иванове – человеке исключительной доброты и внутренней интеллигентности. Он был руководителем моей дипломной работы, научным руководителем и консультантом кандидатской и докторской диссертаций. Несмотря на разницу в 20 лет, он был моим другом и с ним связано всё хорошее в моей жизни. Его очень любил и ценил В. Ф. Уткин за то, что Виктор Евгеньевич умел гореть на работе. Он умер в 1980 году в возрасте семидесяти двух лет. Был очень занятым человеком, никогда не отдыхал в санаториях, а свои отпуска, которыми никогда не пользовался до конца, отдавал горному туризму. В горах его знали как Виктора Иванова, и мало кто догадывался, что рядом академик. Встречи он назначал иногда на час ночи, правда, перед этим сильно извинялся, что нет у него другого времени. Когда в 1956 году Виктора Евгеньевича приглашали прочесть лекцию в Английском Королевском Обществе, он буквально за месяц овладел английским. Спал не более 6 часов в сутки. Не хотел пользоваться персональной машиной, когда после смерти Синельникова стал директором ХФТИ. Только решением парткома и профкома его к этому обязали в целях экономии рабочего времени.

КБЮ

– Но вернёмся в Днепропетровск…

– С этим городом судьба связала меня в 1956 года. Тогда в КБЮ занимались  повышением эрозионной стойкости газоструйных рулей первенца – ракеты Р-12. Прошли стендовые испытания модельных и натурных рулей с положительными результатами.

Как-то о наших изысканиях пришлось докладывать Михаилу Кузьмичу Янгелю, который очень внимательно слушал, хотя кто-то из окружения иронически посмеивался. Когда речь зашла о графитовом наконечнике головной части, Янгель спросил, а что бы предложили мы. Я высказал мысль, что было бы неплохо делать их тупыми или сферическими. Тут уже аэродинамики начали смеяться откровенно, но Михаил Кузьмич нас поддержал и дал указание проработать этот вопрос. Как известно, в дальнейшем наконечники стали проектировать тупыми и сферическими, это привело к уменьшению эрозии боковой поверхности головной части. Я еще раз убедился, как хорошо иметь дело с большими людьми, а не с теми, кто пытается такими быть.

К нам в ХФТИ часто приезжали B. C. Будник, В. М. Ковтуненко, Ф. И. Кондратенко и Ю. Т. Резниченко. Им нравилась постановка исследовательской работы. Дальнейшую отработку мы проводили с Кондратенко и Резниченко, но часто встречались с Будником и Ковтуненко. Иногда к этим работам подключались Юрий Алексеевич Сметании и Лев Абрамович Берлин.

Скажу откровенно, я не думал, что буду работать в 9 комплексе, тогда ещё отделе. Обстановка была не из лучших. Я старался ко всему подходить с научной точки зрения, за что получал, конечно: мол, что ты лезешь со своей наукой? Но как говорит восточная пословица: «Собаки лают, караван идёт». Спасибо таким людям, как Будник и Ковтуненко, которые меня всегда поддерживали и верили мне.

Кстати, когда я защитил докторскую диссертацию, Вячеслав Михайлович сказал: «Теперь я спокоен, а то думал, что оторвал тебя от науки». Думаю, что я ни его, ни Будника не подвел, ведь это они меня пригласили в Днепропетровск.

– Как вам работалось в новом коллективе?

– Замечательно! Ведь ведущих специалистов КБЮ я уже знал, да и приехал в Днепропетровск с хорошим «приданым» – привез вакуумную установку и всё электрооборудование к ней. После переезда сразу собрал, но не смог добиться вакуума. Однажды ко мне подошла женщина и спросила, почему я так много вожусь с этой установкой. Я ответил: «Нет вакуума». На что последовал вопрос: «А что и на складе тоже?». Эта наивность меня рассмешила, и работа пошла веселей.

Вакуум прочно вошёл в мою жизнь, правда, в голове и в желудке я его не допускал. Знание вакуумной техники помогло мне создать ряд космических имитаторов для обеспечения герметичности жидкостных ракет сначала в течение пяти лет, а в дальнейшем и пятнадцати.

И хотя в мировой практике мы первыми добились успеха, об этой работе вспоминаю с содроганием. Сначала проблема казалась быстро разрешимой: мол, затянем болты и гайки, и достаточно. Затем она казалась непреодолимой, тем более что и американцы тут сломали зубы. Они пытались разрешить проблему герметичности на ракете «Титан-П», но вынуждены были прекратить работы и переориентироваться на твердотопливные ракеты. Случилось это в начале 60-х годов, когда герметичностью начали заниматься и мы. Некоторые из руководителей постарались уйти в сторону, так как перспективы были туманными.

Но Михаил Кузьмич сказал: «Если перейдём на твердотопливные ракеты, разденем страну. Нужно искать выход». И мы вместе искали. Тогда Янгель собирал специалистов КБ и завода, имеющих отношение к герметичности, по субботам и воскресеньям, чтоб никто не мешал. В короткое время мы мобилизовали всё – науку, технологию, металлургию и химию и далее по списку.

Когда текут ракеты

– С какими трудностями вам как учёному пришлось столкнуться на практике?   

– Несмотря на хороший научный фундамент, первые ракеты у нас понемногу «текли». Как правило, это случалось перед новогодними и майскими праздниками. Мы потом вывели даже закономерность этого феномена.

Помню доклад Янгеля на Военно-промышленном совете. Мы поражались, как он быстро схватывал общие идеи. Он генералам на пальцах показывал, что такое «литр-микрон в секунду» и это было очень убедительно. Никогда не ругался, один раз пожурил меня за то, что мы завысили коэффициент запаса сорбента, а военные на это среагировали.

Как я уже говорил, первые ракеты у нас «текли», но таких утечек, как на «Титане-П», не было. А ведь там доходило до эвакуации населения в штате Канзас и до смертельных исходов. Если у нас утечка составляла 100 миллиграммов в сутки, то это считалось недопустимо много. На такую-то махину! Но мы нашли возможность локализации и устранения таких крохотных утечек, чтобы не сливать баки. Это сэкономило миллионы рублей и спасло немалое количество ракет.

Мы применили специальные сорбенты, на которые получили авторское свидетельство. М.К. Янгель и A.M. Макаров подписали нам акт внедрения и расчет экономии, за что полагалось 20 тысяч рублей премии. В министерстве у нас спросили: «А что же мы будем давать другим?». Но с помощью ресторана «Пекин» почти половину удалось выбить.

После применения этих сорбентов случаев слива ракет не было, да и утечки прекратились, ведь КБ и завод сделали все возможное и даже невозможное. За решение проблемы герметичности, которая стала общеотраслевой, группа специалистов была удостоена Государственной премии СССР.

Пришлось сражаться и с так называемым «газовым фоном». Здесь мы работали с Б. И. Губановым, от нас же большой вклад внесла лаборатория Е. И. Анпилогова. Хочу подчеркнуть, что Евгений Иванович был не только прекрасным специалистом, но и замечательным поэтом-лириком и очень эрудированным человеком в области литературы и искусства.

– А кто ещё работал над проблемой герметичности?

– Хочу сказать спасибо моим помощникам-энтузиастам, которые стойко сражались с герметичностью, когда руководство комплекса такие работы не поддерживало. Это прежде всего кандидат технических наук В. Г. Тихий, инженеры: В. И. Чуприн, А. А. Орленко и другие.

Большую помощь нам оказывал Михаил Иванович Галась. Когда руководство комплекса решило, что герметичность ракет не наше дело, Михаил Иванович готов был взять эти работы в КБ-2 вместе с нашей лабораторией. Но оторвать лабораторию от комплекса 9 было невозможно, поскольку обеспечение герметичности – это не просто чертежная документация и контроль. Это и металл, и химия, и технология, и сварка. Но всё же коллектив КБ-2 во многом помог в решении наших проблем. Особенно  начальник отдела Ефим Семенович Семенков – человек беспредельно преданный своему делу. К сожалению, он рано ушел из жизни, но многое успел сделать.

Приятно было работать с Главным технологом завода В. М. Кульчевым, его заместителем Л. В. Бердовым. А уже Александр Максимович Макаров при всей его занятости понимал нас лучше всех и поддерживал, а его главные специалисты Г. Г. Команов и В. С. Соколов защитили кандидатские диссертации по обеспечению герметичности ракет.

Мне кажется, что мы мало говорим и пишем об Эрике Михайловиче Кашанове. А ведь своими успехами мы во многом ему обязаны. Он относился к жизни с лёгким юмором, но всегда поддерживал серьёзные идеи.

Не могу не отметить ещё одну неординарную личность – Владимира Гавриловича Ситало. С его приходом (1981 год) обстановка в комплексе 9 кардинально изменилась. Нас начали уважать не только как специалистов, но как людей. Мы перестали ругаться на оперативках, а инженеры и учёные стали решать вопросы слаженней.

Имитация космоса

– Какие свои достижения вы считаете наиболее значимыми?

– Когда по соображениям секретности стало возможным, я написал учебник «Герметичність у ракетно-космічній техніці». Думаю, эта книга будет полезна и нынешним инженерам.

Мне удалось организовать и оборудовать лабораторию имитации космоса. Это, пожалуй, одно из моих любимых детищ. И здесь не обошлось без помощи Будника и Ковтуненко. Конечно, у нас был не такой размах, как на фирме Челомея, но в минимально возможных потребностях удовлетворялось все: и космический вакуум, и потоки заряженных частиц радиационного пояса Земли, и Солнышко, и ультрафиолет, и теплообмен.

В 1966 году я познакомился с аналогичными имитаторами во Франции, но наши были лучше! И немудрено, ведь СССР тогда была большой космической державой. Мы ничего ни у кого не просили и коленей не сгибали. А когда были в гостях у мэра города Аяччо на Корсике, то он просто не знал, как нас лучше принять. Даже дал посидеть в кресле Наполеона.

Вспоминается история с внедрением ускоренных электронов в технологию производства органопластиков, что давало повышение прочности за счет образования дополнительных объемных химических связей. Как за любую новую идею за это тоже пришлось побороться. Вот пример. На одном крупном совещании один большой начальник с апломбом сказал: «А мы вот поставим изделие на вибростенд, и все ваши объёмные связи рассыплются».

Но в этом направлении нас поддерживали Уткин. Владимир Федорович очень любил такие новинки, причем, всегда просил дать краткую справку о них. Обычно, он заезжал утром перед работой, пока его не захлестнула деятельность Генерального конструктора.

Когда мы отрабатывали метод прогнозирования прочности, Уткин пригласил к нам Афанасьева и Смирнова, которые как раз находились в Днепропетровске и очень толково рассказал о новой технологии, как будто сам здесь работал.

Вперёд и не сдаваться!

– Как складывалась ваша судьба на сломе эпох и в годы независимости?       

Во время перестройки в 1987 году я ушел работать ученым секретарем Научно-производственного объединения «Южное», которое возглавлял В. Ф. Уткин. Это уже был настоящий ракетно-космический комплекс. Здесь было все: и наука, и конструкция, и технология, и производство. Конечно, взыгрывали иногда некоторые «амбиции без должных амуниций», но работа спорилась. Думаю, что эта структура себя оправдала бы, но, к сожалению, Союз шёл под откос. Владимир Федорович это понял и уехал в Москву. Конечно, он оставил большой и чистый след, чем заслужил уважение и добрую память.

Сам я в КБЮ не работаю с 1992 года, не нашлось лимита хотя бы на 0,25 ставки, как и для многих других ветеранов. Со мной никто даже не поговорил, а жаль…

В последние годы я подружился с Иваном Ивановичем Ивановым, человеком суровой, но счастливой судьбы, отдавшим себя без остатка ракетно-космической технике. Он начинал эту работу еще будучи студентом у В. П. Глушко во время войны. Ему тоже не хватило места в КБЮ, хотя он и работал в последнее время на 0,4 ставки. Да таких людей нужно хранить и лелеять, чтобы молодым было к кому обратиться за советом.

Но не сочтите это за обиду. Я прожил интересную и счастливую жизнь бок о бок с замечательными людьми. И что значит прожил! Жизнь продолжается! Ныне я работаю профессором в ДНУ, предлагали кафедру – отказался. А вообще-то, впервые я начал читать здесь курс «Космическая физика» ещё в 1965 году. Материалы для него пришлось собирать по крупицам, и здесь мне во многом помог академик Сергей Николаевич Вернов, с которым я познакомился в Париже. Это был Человек!

По совместительству работаю и в Днепропетровском филиале национального института стратегических исследований, которым руководит Анатолий Иванович Шевцов. Анатолий Иванович умеет поставить работу без суеты, без нажима, поэтому трудится с ним приятно. Его творческая система близка к английской, с которой меня познакомил в ХФТИ академик К. Д. Синельников – ученик Резерфорда.

В 1995 году издан мой учебник «Герметичность в РКТ».

В 1999 году я в соавторстве с сыном Анатолием, Л. Д. Кучмой и Е. А. Джуром выпустил вторую книгу «Твердотопливные двигатели: материалы и технологии» (2001) и третью «История развития ракетно-космической техники в Украине» (2002). Затем вышли «Полимерные композиционные материалы в РКТ» (2003), «Космическая физика» и «Берилій – конструктивний матеріал аерокосмічної техніки» (2005), а чуть раньше – книга по истории Физтеха (2001).

Так что, несмотря на годы, я по-прежнему такой же «работоголик» – занимаюсь любимым делом ежедневно до 10 вечера и это мне по душе.

– А как к вашему «работоголизму» относятся близкие?

– Считаю, что мне повезло с женой, которая всегда меня поддерживала и понимала. С детьми – тоже. Сын – доктор технических наук, профессор. Дочь окончила мехмат и аспирантуру, работает в ДНУ и в школе. Перенесла математику в экономику, возглавляет городскую секцию преподавателей экономики, участвует в работе по этому направлению в рамках совместной программы Украины и США. А какие прекрасные внучки! У меня их три, и все отличницы: две в вузах, одна еще школьница. Хорошие будут невесты!

Хочу напомнить молодым, как важно иметь хорошую семью. По-моему, Омар Хайям, сказал: «Любовь – это труд». Добавлю: «Семья – это тоже труд».

– Фёдор Павлович, позвольте от имени всех читателей «Конструктора» пожелать вам мира и любви!

– Спасибо! А я желаю своим коллегам идти вперёд и не сдаваться!

Вопросы задавал Юрий Лигун

Грустное послесловие

Национальный центр аэрокосмического образования молодежи с глубокой печалью извещает, что 18 октября 2011 года на 84 году ушел из жизни Федор Павлович Санин (06.09.1928-18.10.2011), известный ученый в области ракетно-космической науки и техники, заслуженный деятель науки и техники Украины, доктор технических наук, лауреат Государственной премии, премии им. М.К. Янгеля АН УССР, начальник отдела физических методов исследований КБ «Южное», профессор Днепропетровского национального университета им. Олеся Гончара, преподаватель НЦАОМ им. А.М.Макарова.



Назад